Загадка Пушкина

Охотно прибегавший к услугам Сонечек Мармеладовых и Катюш Масловых, знавший их накоротке Пушкин все же не допускал и мысли, что к их судьбам способно прикоснуться писательское перо. Он строго лелеял свое обличье «морального» коммерческого автора. Вследствие того поэт не только занимался «превентивной цензурой» по части благонравия и лояльности, выпалывая из черновиков предосудительные строки, но зачастую шел на поводу у «почтеннейшей публики», иной раз даже поддразнивая ее, но не углубляясь в лабиринты этических парадоксов и воплощая в стихах банальное до оскомины мировоззрение.

Естественно, в результате ему не удалось высказать ничего нового.

Одно из самых замечательных стихотворений молодого Пушкина «Деревня» (1819) начинается так:

Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
      На лоне счастья и забвенья.
Я твой — я променял порочный двор Цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья (II/1, 89).

А теперь сравним эти восхитительно проникновенные строки с написанным в 1824 г. обрывком автобиографических заметок: «Вышед из Лицея я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но всё это нравилось мне не долго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…» (XII, 304).

Обнаруживается, что в «Деревне», как и в «Прелестнице», Пушкин опять-таки не рискует предъявить читателям настоящего себя, а всего лишь воспроизводит стереотипное представление о том, каким надлежит быть поэту.

Тут может показаться, что негоже требовать духовной самостоятельности от вчерашнего лицеиста, чей робкий конформизм вполне объясним и даже естественен. Но ведь именно приспособленчество при внимательном рассмотрении оказывается самой главной, конституирующей чертой пушкинского характера, определявшей его творческий путь на протяжении всей жизни.

Обратимся к общеизвестному стихотворению «Памятник» (1836), как ни странно, вызывающему в пушкинистике самые ожесточенные споры. Если С. А. Венгеров видел в этом стихотворении «последний завет великого поэта», где тот провозглашает себя «учителем жизни»¹³³, то Н. Л. Бродский возражал, что «Пушкин неизмеримо шире и глубже того образа, который нарисован в „Памятнике“»¹³⁴. С решительным недоумением высказывался Н. К. Пиксанов: «Термины, которыми определяет Пушкин дело поэта, — какие-то периферийные, — „восславление свободы“, „милость к падшим“, „чувства добрые“, — это все можно отнести и на долю моралиста, политического деятеля, но это не является делом поэта»¹³⁵.

Крайне смущала многих исследователей и концовка «Памятника» из-за «бьющего в глаза», по мнению В. В. Вересаева, «контраста между пятою строфою и первыми четырьмя»¹³⁶.

«Поэт, в гордом сознании заслуг, говорит о своей посмертной славе в народе, и вдруг: „хвалу и клевету приемли равнодушно“. При чем тут клевета? О ней ведь и речи не было. Зачем было с гордостью говорить о своей будущей всенародной славе, если поэт хочет относиться к ней равнодушно? „Не оспоривай глупца“. В чем? Откуда вдруг этот глупец?», — удивлялся Вересаев, подытоживая: «Загадочная, волнующая своею непонятностью строфа, совершенно не увязывающаяся со всем строем предыдущих строф»¹³⁷.

Изнемогая под бременем логических неувязок, Вересаев не нашел лучшего выхода, чем объявить пушкинский «Памятник» всего лишь «тонкою пародией» на «пышные самовосхваления Державина»¹³⁸.

С учетом хрестоматийного величия «Памятника» эта гипотеза выглядит абсолютно непристойной, если не вовсе сумасшедшей. Но, как ни странно, позже к аналогичному выводу пришел другой крупный исследователь, той статьи Вересаева явно не читавший.

«В 1836 г. в одном из изящнейших произведений русской литературы Пушкин пародирует Державина — строфу за строфой — точно в такой же стихотворной манере», — писал В. В. Набоков. По его мнению, стихотворение «Памятник» целиком пародийно: «В последнем пушкинском четверостишии звучит печальный голос художника, отрекающегося от предыдущего подражания державинскому хвастовству. А последний стих, хоть и обращенный якобы к критикам, лукаво напоминает, что о своем бессмертии объявляют лишь одни глупцы»¹³⁹.

То есть у Набокова также не укладывалось в голове, что такую высокопарную ахинею, как пушкинский «Памятник», можно написать на полном серьезе.

Но вот ведь какая незадача, 15 декабря 1836 г. А. И. Тургенев описывал вкратце свой визит к Пушкину, затянувшийся «до полуночи». В обрывочной дневниковой записи отмечено: «Портрет его в подражание Державину: „весь я не умру!“»¹⁴⁰.