Загадка Пушкина

В мае 1826 г. Пушкин пишет П. А. Вяземскому: «Правда-ли, что Бар<атынский> женится? боюсь за его ум. Законная пизда род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты м. б. изключение. Но и тут я уверен что ты гораздо был бы умнее если лет еще 10 был холостой — Брак холостит душу» (XIII, 279).

Разумеется, в стихах он изъяснялся несколько иначе. «После 1823 года, когда был написан „Бахчисарайский фонтан“, в Пушкине как будто происходит в этом отношении какой-то глубокий переворот, — отмечал с благоговением В. В. Вересаев. — Он не только перестает, пользуясь его же выражением, „превращать божественный нектар поэзии в любострастный воспалительный состав“, он становится в творчестве своем поразительно чистым и целомудренным. Ни одной самой легкой фривольности»¹⁴⁶.

В то же время Вересаев считает нужным указать на совершенно необъяснимую для него загадку: «Оказывается, коренным образом Пушкин изменился в этом отношении исключительно как художник. В действительной жизни до конца своих дней он продолжал проявлять величайший цинизм, поражавший не одного из его друзей»¹⁴⁷. Далее исследователь приводит колоритные примеры пушкинской похабщины в быту, ничуть не уступающие приведенному мной отзыву о женитьбе Баратынского.

Давайте постараемся понять, чем же ознаменован подмеченный Вересаевым рубеж пушкинского развития. Вне всякого сомнения, как раз «после 1823 года», вдохновленный сногсшибательным финансовым успехом «Бахчисарайского фонтана», Пушкин переводит свое творчество на коммерческие рельсы. Никакое нравственное перерождение поэта не постигло, просто с тех пор щеголять в стихах цинизмом и фривольностью ему стало не с руки.

Посылая П. А. Вяземскому в ноябре 1823 г. рукопись «Бахчисарайского фонтана» для публикации, Пушкин поясняет: «Я выбросил то что Цензура выбрасила б и без меня, и то что не хотел выставить перед публикою» (XIII, 73). С тех пор тщательная самоцензура входит у него в привычку. Догадаться о его побуждениях, кажется, не столь сложно.

Конечно же, следует избегать категорических оценок по столь щекотливому поводу. Нелегко избавиться от опаски, что в данном случае к непостижимой натуре гения применяется чересчур обыденное и прямолинейное толкование. Но что-то не видно другого способа проникнуть в тайну Пушкина. К тому же он сам ее раскрыл все в том же письме к Е. М. Хитрово: «Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские» (XIV, 32, 391 — франц.).

Напрашивается довольно-таки простой вывод. Необходимость нравиться широкой публике вынуждала Пушкина скрывать свои подлинные мысли и чувства, ограничившись трафаретным воспеванием общепринятых ценностей, вроде дружбы и любви, «веселой младости», красот природы и так далее.

При этом обаяние беспроигрышной банальности могло угасить даже самое острое критическое чутье, как обнаруживается уже в статьях В. Г. Белинского. В пятой статье о Пушкине сказано, что «содержание мелких пьес» у него составляют «почти всегда любовь и дружба, как чувства, наиболее обладавшие поэтом», а немного далее Белинский возмущается тем, насколько «смешны и жалки те глупцы», которые «требуют от поэта непременно, чтобы он воспевал им все любовь да дружбу»¹⁴⁸.

Отсюда подметивший несуразицу Д. И. Писарев делает строгий вывод: «Значит, смешные и жалкие глупцы Белинского оказываются для Пушкина не тупою чернью, а, напротив того, избранною и посвященною публикою, читающею с восторгом его стихотворения»¹⁴⁹ (выделено автором).

В первые годы коммерческих успехов «большому практику» не всегда удавалась благопристойная мимикрия, и у него случались внезапные порывы к искренности, как например, в стихотворении «Под небом голубым страны своей родной…» (1826) где поэт, узнавший о смерти бывшей возлюбленной, честно изумляется черствости собственного сердца:

Но недоступная черта меж нами есть.
    Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
    И равнодушно ей внимал я (III/1, 20).

Однако ближе к концу 1820-х годов таких срывов уже не наблюдается, и техника маскировки своей натуры становится у Пушкина безупречной.

Исследователи наперебой восхищаются непроницаемой объективностью, которой отличаются его зрелые стихи. По наблюдению Д. Д. Благого, начиная с наброска «В еврейской хижине лампада…» (1826), в произведениях Пушкина все чаще встречается «строго эпический строй», лишенный «хотя бы малейшей лирической примеси»¹⁵⁰.

Можно сказать, зрелый поэт стал избегать самовыражения, предпочитая ему предельное самоустранение из текста. О мотивах, из-за которых пушкинская лира избрала такую своеобразную манеру, кажется, никто еще не догадался.