Загадка Пушкина

Бешено самолюбивый и корыстный Пушкин безусловно не мог с олимпийским спокойствием воспринять угрозу своей громкой славе. Поэтому в 1830-е годы он не только принимал «суд глупца» близко к сердцу, но и всеми силами старался его опровергнуть. Каждым новым крупным произведением поэт пытался доказать, что претензии критиков к нему несостоятельны. Осознав эту тенденцию, мы наконец поймем ход его эволюции, причудливой и, как выразился Ю. Н. Тынянов, «катастрофической и быстрой».

Весной 1829 г. М. П. Погодин сообщает в письме С. П. Шевыреву: «Пушкин написал и напечатал две преругательные эпиграммы на Каченовского. Пушкин бесится на него за то, что помещает статьи Надеждина, где колют его нравственность»¹⁶⁴. Возвышенный певец вовсе не остался «тверд, спокоен и угрюм» (III/1, 223), когда начинающий критик принялся колебать его «треножник», ибо ярлык безнравственного литератора самым пагубным образом портил пушкинское реноме в глазах правительства и публики.

Надо сказать, адресованные Пушкину в статьях Надеждина упреки выглядят плоскими и вздорными[30], тем не менее, они задели уязвимое место. Ведь если бы критик обвинил поэта, скажем, в неблагозвучии стихов, его статьи вызвали бы не бешенство, а гомерический хохот. На беду, за спиной «болвана семинариста» (III/1, 175) отчетливо вырисовывался обширный слой читающей публики, чопорный и косный, от которого горделивый поэт мог свысока отмахнуться в стихах, но не в жизни.

Поэтому нелепые придирки оказали на Пушкина самое непосредственное и ощутимое воздействие. Крепко высеченный критическими розгами «большой практик» сообразил, что легкомысленное бытописательство «Евгения Онегина» уже не устраивает «почтеннейшую публику», и попытался ей угодить, перейдя к изображению нравов. Отныне во главу угла ставится апелляция к моральным ценностям, та самая, которую Пушкин еще совсем недавно отвергал в стихотворении «Поэт и толпа» (1828).

Предпринятое в «маленьких трагедиях» обращение к нравственной проблематике безусловно служит своего рода «опровержением на критики». Но хотя строй пушкинской лиры ощутимо изменяется, никак нельзя сказать, что поэт чувствует себя в новой стихии как рыба в воде и радует внушительными достижениями.

Мы узнаем из «маленьких трагедий», что люди могут убивать из корысти либо зависти[31], что убийца способен обольщать вдову своей жертвы, что горе нельзя заглушить пьяным разгулом. Никакими художественными открытиями драматург нас при этом не балует. То есть из набора эффектных эпизодов не следует ничего, кроме самоочевидных банальностей. Увы, надо быть законченным профессиональным пушкинистом, чтобы, к примеру, всерьез объявить новаторством сжатый пересказ мольеровского «Дон Жуана» и пытаться обнаружить в нем бездну потрясающих смыслов.

Без сомнения, человечество награждает званием великого писателя лишь тех творцов, которые сумели высказать небывалое прежде слово о мире и о человеческой душе. Но Пушкин от поиска новых истин отказывался принципиально, наотрез.

«Век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же» (VI, 540–541), — писал он в черновиках 1830 г. Соответственно, по его мнению, «критике нет нужды разбирать, что̀ стихотворец описывает, но как описывает» (VI, 540).

Впрочем, самобытностью ума Пушкин никогда не отличался. Идею об извечной неизменнности поэзии он прямо позаимствовал из опубликованной в 1820 г. статьи К. Ф. Рылеева, где сказано: «Истинная поэзия в существе своем всегда была одна и та же, равно как и правила оной. Она различается только по существу и формам, которые в разных веках приданы ей духом времени, степенью просвещения и местностию той страны, где она появлялась»¹⁶⁶.

Бросается в глаза, что тезис Рылеева в пушкинском пересказе утрачивает важные нюансы, подвергаясь карикатурному огрублению.

Заимствованная и обкромсанная Пушкиным мысль граничит с абсурдом неспроста. Коль скоро поэты, по его мнению, обречены тысячелетиями перепевать одно и то же, они безусловно не нуждаются в поисках собственного пути, будучи заведомо избавленными от мук самоанализа и бремени умственных усилий. Им достаточно набить руку в стихосложении, выработав удачный «каданс», чтобы затем пробавляться беззастенчивым литературным воровством.

Такая концептуальная основа творчества наиболее удобна при сочетании ленивого ума и не слишком чистоплотной души. Именно таким подходом к поэзии Пушкин руководствовался неукоснительно.

Начиная с 1829 года, болезненные уколы критиков настоятельно диктовали «большому практику» необходимость перемен. Как на грех, прокладывать самобытный путь он отродясь не умел. Приходилось кое-как, с ощутимой натугой комбинировать апробированные слагаемые авторской манеры, заведомо сулившие удачу.