Загадка Пушкина

При обсуждении произведений зрелого Пушкина прежде всего приходится отметить, что его творчество в последние годы ощутимо идет на спад. Как бы ни расхваливали пушкинисты его творения, но «маленькие трагедии» не идут в сравнение с «Борисом Годуновым», поэмы «Тазит» или «Анджело» никак нельзя поставить в один ряд с «Евгением Онегиным», а «Сказка о царе Салтане» явно уступает «Руслану и Людмиле».

Немудрено, что поэтическая продукция Пушкина 1830-х годов по большей части находится сегодня на периферии читательского внимания. Современники были не так уж неправы, отмечая, что Пушкин «изменил себе» и «спал с голоса».

Писатель, якобы заложивший фундамент русской литературы, сам не сумел воспользоваться плодами собственных наивысших достижений. К концу жизни он не расцвел, а увял.

Классик сталинистского пушкиноведения Г. А. Гуковский пафосно утверждал: «Именно Пушкин и создал реализм XIX столетия», ибо он «вооружил русскую передовую культуру XIX столетия оружием могучего активного воздействия на умы, оружием реалистического и критического отрицания общественного уклада, угнетавшего человека, во имя высоких идеалов свободы»¹⁵⁷.

Согласно Г. А. Гуковскому, Пушкин 1830-х годов «мыслит человека в его социальной функции, как проявление исторических закономерностей бытия», используя «принципы историзма в применении к образам и идеям современности»¹⁵⁸. Эдакой заунывной нелепицы чурался даже безупречный рупор высокоидейной советской пушкинистики Ю. М. Лотман, писавший, что социологизированная концепция Гуковского «в корне противоречит сути пушкинской позиции»¹⁵⁹.

Смешнее всего выглядят разглагольствования пушкинистов о «всемирной отзывчивости» Пушкина, ставшие штампом с легкой руки Достоевского.

«Наиболее полным выражением реализма болдинского периода явились так называемые „маленькие трагедии“, — заявлял Ю. М. Лотман, извращая Пушкина совершенно подстать Гуковскому: „Стремление к исторической, национальной и культурной конкретности образов, представление о связи характера человека со средой и эпохой позволили ему достигнуть психологической верности характеров“»¹⁶⁰.

Исследователь зря бросил свою мысль на полпути, не потрудившись ее развить. В строгом соответствии с утверждением Лотмана получается, что итальянец Сальери, как и австриец Моцарт, является типичным сыном своего народа, что испанцы XIV века отличались предерзостным сластолюбием, что англичане XVII века пили горькую и наслаждались ужасом смерти, а в «Скупом рыцаре» изображены коренные духовные особенности немецкого народа. Между тем, будь Альбер англичанином, а Вальсингам испанцем, в пушкинских творениях не пришлось бы заменить ни строчки.

Никаким национальным колоритом или критическим реализмом в «маленьких трагедиях» даже не пахнет, они рабски воспроизводят каноны дидактической литературы XVIII века, где каждый герой олицетворяет одну-единственную психологическую черту в гипертрофированном виде.

Вдобавок болдинский драматургический цикл отличается явной разношерстностью. Ни с того ни с сего Пушкин извлекает из черновиков давние наброски пьес «Зависть» и «Скупой»¹⁶¹, добавляет к ним куцые пересказы драматической поэмы Дж. Вильсона и комедии Мольера. При этом совершенно ускользает от понимания принцип, по которому сформирован цикл произведений, где изображены скупец, отцеубийца, гений, завистник, развратник и, наконец, эпикуреец. Когда Б. В. Томашевский, к примеру, отмечает, что поэт решил изобразить «характеры, объединенные идеей „наслаждений жизнью“ (вдохновение, любовь, богатство)»¹⁶², такое как бы объяснение в сущности не объясняет нам ничего.

Однако четыре драматургических обрывка, написанные болдинской осенью 1830 г., знаменуют концептуальный перелом в творчестве поэта и преследуют вполне конкретную цель. Обнаружить ее совсем нетрудно, если уяснить сам подход «большого практика» к созданию его этапных произведений.

В «Северной пчеле» за 1829 г. появилась небольшая заметка о поэме «Полтава» (ошибочно названной «Мазепой»). «Многие из первоклассных здешних Литераторов, слышавшие чтение сей Поэмы, когда она была еще в рукописи, отзываются о ней с великими похвалами», — сообщал анонимный автор, полагавший, что своим произведением «Пушкин прекрасно отвечал словесным и печатным критикам, которые шумели, что он пишет (по их понятию) одни только мелочи, и не касается предметов более возвышенных, предметов исторических»¹⁶³.

Безвестный автор газетной заметки подметил то, что до сих пор невдомек литературоведам: направление пушкинского творчества послушно менялось под воздействием печатных рецензий и устных отзывов. Оказывается, забота Пушкина о его репутации в глазах критиков и читающей публики стала одной из главных побудительных причин для работы над «Полтавой».

Конечно, всякий замысел писателя рождается из целого клубка разноплановых мотивов, но из них всегда можно выделить наиболее весомые. А уж склонность к приспособленчеству вплетена в пушкинское творчество, словно красная нить в манильский канат.