Загадка Пушкина

Как уже говорилось, Пушкин задолго до З. Фрейда интуитивно нащупал и применил на практике одно из фундаментальных свойств человеческого восприятия, склонность к выбросу проекций. Поэт обнаружил, что читатель, окунувшись в заманчивую пустоту искусно скомпонованного, изящного текста, неизбежно вынырнет оттуда с уловом собственных переживаний и мыслей. При этом автор избавляется от тяжкой необходимости раздумывать и переживать самому, он может не оттачивать до предельной точности свои выражения. Заодно исчезает угроза конфликта с «почтеннейшей публикой», ибо каждый извлечет из произведения свое, угодное ему содержание.

Вот еще одна причина, по которой, как отмечал Е. Г. Эткинд, «западники и славянофилы, монархисты и республиканцы, революционеры и консерваторы, демократы и элитаристы, классические реалисты и декаденты, тенденциозники и эстеты, социологи и формалисты, — все они отстаивали свои права на Пушкина, отталкивая конкурентов и даже порой предъявляя им грозные обвинения в преступном инакомыслии»¹⁵¹.

Пушкин изобрел поистине гениальный способ для того, чтобы без особого труда фабриковать поэтические тексты с универсальной валентностью, способные абсорбировать практически любое мировоззрение и понравиться человеку любого душевного склада. А заодно предоставил исследователям роскошную возможность веками полемизировать, без толку доискиваясь, что же именно поэт подразумевал в своем произведении.

Так что прежде, чем спорить о Пушкине, следовало бы разобраться в механизме его замечательной и неподражаемой уловки. Но хитроумный, отшлифованный до абсолютного лоска психологический прием исправно вводил в заблуждение всех, начиная с В. Г. Белинского, патетически писавшего про «лелеющую душу гуманность» поэта и о том, какое «особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное»¹⁵² чувство мерещится читателю предельно бесстрастных пушкинских стихов.

Великолепный трюк, разработанный поэтом в зрелости, многие издавна подмечали, но совершенно не понимали, с чем имеют дело. «Все наши поэты: Державин, Жуковский, Батюшков „удержали свою личность“. У одного Пушкина ее нет. Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди улови его характер как человека!»¹⁵³, — восторгался Н. В. Гоголь, не понимая, что своей разоблачительной похвалой прямо указал на лицемерную скрытность Пушкина, и если вдуматься, то худшим клеймом припечатать писателя невозможно.

А уж на стыке пушкинской лирики с биографией хроническое двуличие поэта проявляется самым недвусмысленным образом. Добрый знакомый поэта Н. М. Смирнов, рассказывая о последних годах жизни Пушкина, отмечал, что «в эти дни скуки и душевной тоски он написал столько светлых восторженных песен, в которых ни одно слово не высказало изменчиво его уныния»¹⁵⁴. Напрашивается сопоставление этой разоблачительной похвалы с утверждением В. Г. Белинского о том, что поэзия Пушкина «не кладет на лицо жизни белил и румян, но показывает ее в ее естественной, истинной красоте»¹⁵⁵.

Какие бы передряги ни приключались с Пушкиным, как бы ни перекраивал он свои взгляды, неизменной оставалась его привычка платить бездумную дань предрассудкам, и путеводная звезда конформизма озаряла судьбу поэта от юности и до гроба. Едва эта закономерность подмечена, застарелые клубки его тайн разматываются сразу.

Впрочем, было бы чрезмерным упрощением считать пружинами пушкинской эволюции только страх и корысть. Чтобы избежать царской опалы или публичного остракизма, ему вовсе не требовалось упражняться в заискивании до полной потери своего лица.

Вглядываясь пристальнее в закоулки увечной души Пушкина, можно догадаться, насколько его томил голод по всеобщей любви, которой маленький Саша был напрочь лишен, как одолевало его подспудное чувство собственной слабости, пронизывал сквозняк ледяного одиночества, снедала потребность опереться на простые и незыблемые истины. А еще, конечно же, исподволь брезжила детская вера во всемогущество слова, когда достаточно назвать себя сильным, красивым и чистым, чтобы преобразиться, как по волшебству.

Полагаю, сказано достаточно, и каким бы диковинным и еретическим ни показался вывод, без него не обойтись.

Чуждый искренности, отнюдь не склонный к придирчивому копанию в своей душе, Пушкин по большей части предпочитал довольствоваться подысканными наспех удобоваримыми банальностями. Зоркость и беспощадная честность, эта горькая ноша великого писателя, оказалась ему не по силам. Достаточно мужества, чтобы быть самим собой, у него не нашлось.

На поверку Пушкин оказывается классическим образчиком человека, который, по выражению Н. М. Бахтина, «не смеет быть тем, чем он себя сознает, и не хочет сознавать себя тем, что он есть»¹⁵⁶.

Увы, пушкинские стихи гораздо примитивнее, чем его личность.

VI