Загадка Заболоцкого

Блок, со всей своей горечью и иронией, даже не приближается к Заболоцкому по охвату своего поэтического высказывания. Конечно, Блок презирает лакеев, пьяниц и атмосферу сомнительных заведений, но в то же время тянется к ней. Но средоточие его стихотворения движется внутрь, и далеко идти ему не приходится. Поэт начинает с того, что смотрит на своего «друга единственного» – на себя, – отраженного в бокале, и затем переходит к терпкому вину, «пронзающему излучины» его души. Яростное осуждение, которым завершается стихотворение: «Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине», падает на самого поэта, пьяное оцепенение которого не позволяет ему узнать, было ли виде́ние явью или всего лишь сном. Все это не имеет ничего общего с «объективной» средой, существующей независимо от душевного состояния поэта. Сам рассказчик, разочарованный, но не до конца лишенный иллюзий символист, все еще ищущий «очарованную даль», все еще страдающий и пишущий об эмоциях, помещает себя прямо в центр своей поэтической вселенной.

С другой стороны, в стихотворении Заболоцкого центр внимания сдвигается с первоначальной точки зрения наружу, охватывая все большее количество конкретных предметов. Опьянение, описанное Блоком, окутывает дымкой царство конкретного и уводит читателя в глушь сознания рассказчика. Опьянение, описанное Заболоцким, по сути, заставляет читателя заново разглядывать знакомые предметы с поразительно близкой точки зрения. С помощью обэриутского принципа столкновения словесных смыслов Заболоцкий создает настолько реальную атмосферу опьянения, что от стихотворения почти несет алкоголем. Но, как и было обещано в Декларации ОБЭРИУ, предметы в мире Заболоцкого не теряют, а обретают целостность, физическую и метафизическую. Откровение об универсальной пошлости в конце «Красной Баварии», конечно, «воспринимается» рассказчиком. Однако его источник – не рассказчик, он лежит в сфере объективного, в столкновении реальности с самой собой. И именно в этом столкновении неявно признается существование высшей реальности, пронизанной теологией Декларации ОБЭРИУ.

МЕТАФИЗИКА ОБЫДЕННОГО: ЮРОДИВЫЙ КАК ПОВАР, РЕЦЕПТ КАК ЕВАНГЕЛИЕ И СУП КАК ЕВХАРИСТИЯ В «ОБЕДЕ» ЗАБОЛОЦКОГО

Поэзия не манная каша, которую глотают не жуя и о которой тотчас забывают.

Декларация ОБЭРИУ

Искусство – это чистота порядка, недоступная рационалистическому уму… Я думаю, чистота может быть во всем, даже в том, как человек ест суп.

Даниил Хармс

Искусство – не жизнь. Мир особый. У него свои законы, и не надо их бранить за то, что они не помогают нам варить суп.

Заболоцкий

В стихотворении Заболоцкого «Красная Бавария» с его хаотической «вывернутостью наизнанку» и связью с традицией «русского смеха» подразумевается, хоть явно и не демонстрируется существование высшего «лицевого», не вывернутого мира. Во втором из рассматриваемых здесь стихотворений Заболоцкого 1920-х годов, «Обед», фактически артикулируется и иллюстрируется существование этого «лицевого» мира, мира обэриутской реальности, в которой «предметность предмета» или «вещность вещи» становится явной. Юродивый, рассказчик «Обеда», хотя и не столь буен, как лирический герой «Красной Баварии», и никак не пьян, представляет все же более радикальное видение реальности. В его мире не только предметы обладают независимой идентичностью, в согласии с обэриутской идеологией, но и все формы материи – животная, растительная и минеральная – обладают собственной «жизнью».

Взаимосвязь материального и духовного в «Обеде» тем сильнее, что бо́льшая часть образности стихотворения имеет прямое отношение к образности и богословию православных икон. Такая интерпретация имеет особый смысл в контексте Декларации ОБЭРИУ и общей религиозной восприимчивости Заболоцкого. Заболоцкий, несомненно, прожил 14 лет своей дореволюционной жизни в постоянном присутствии икон, как и большинство русских православных провинциалов того времени. В его доме и в школе были иконы, перед которыми, возможно, читали утреннее и вечернее правило, а также молитву перед едой. В деревенской церкви, которую посещала его семья, в любом соборе, церкви или часовне, посещаемой учениками Уржумского реального училища, были иконы на стенах или фрески. Иконостас, разделяющий основное помещение храма и алтарь, состоял из более-менее стандартного набора икон; в определенные дни церковного года перед иконостасом на аналоях размещались иконы святых или религиозных праздников.