Загадки и трагедии Арктики

Когда я закончил выступление, человек средних лет в черной морской шинели вежливо отвел меня в сторонку и стал выспрашивать у меня всевозможные подробности. Он поинтересовался также, почему я не боюсь обо всем этом высказываться вслух. Я гордо отвечал, что бояться тут некого. • Берия «своевременно» разоблачен еще полтора года назад, об этом и в газетах написано, и по радио рассказано, так что бояться — это себя не уважать! Но мой собеседник продолжал повторять, что надо быть осторожнее. Признаюсь честно, в эти минуты я смотрел на него с легким чувством нравственного превосходства... Узнав, что мне двадцать два года, и, вероятно, прощая мою юношескую безапелляционность, он сказал:

— Нас здесь двое, вон тот, высокий, в бушлате, это Борис Иванович, а меня зовут Борис Васильевич. Он в прошлом капитан-лейтенант, я капитан второго ранга. Мы с Тихого океана, с ТОФа. Вряд ли вы слыхали, что у нас на флоте три-четыре года назад многих офицеров подвели под трибунал. Борис командовал миноносцем, я — подлодкой, мы дружили. У него остались жена и трое детей, но вскоре жена не выдержала, покончила с собой. Он писал товарищу Маленкову и товарищу Хрущеву, теперь собирается ехать в Москву, будет добиваться личного приема у высшего руководства, чтобы восстановили справедливость. А у меня детей нет, жена дожидается во Владивостоке, я уже дал ей телеграмму.

Нас хватали прямо на кораблях, ночью. Меня свезли на берег, доставили в политотдел, и вот там я испытал сильнейшее потрясение: не говоря ни слова, не отвечая на мои вопросы, у меня срезали пуговицы и с шинели, и с кителя. Если бы вы знали, какое это унижение для офицера! Не могу объяснить, но даже после всего пережитого в тюрьме и в лагере, по сей день считаю это страшным надругательством над собой. Трибунал объявил всех нас японскими шпионами и, хотя все выглядело полнейшим бредом, приговорил кого к пяти, кого к восьми, а меня к десяти годам. На Колыме нас разбросали по приискам и лесоповалам, потом мне повезло, попал на речной буксирчик, вроде как по специальности.

Весной 1953 г. до нас дошли слухи, что умер товарищ Сталин (он так и сказал, ведь до XX съезда оставалось тогда еще больше года.— 3. К.). Ни газет, ни радио у заключенных, конечно, не было, но об аресте Берии, которого мы считали главным виновником наших несчастий, мы все же узнали и стали надеяться на перемены. И вот двое суток назад меня неожиданно выпустили, дали справку о досрочном освобождении, а на аэродроме мы случайно встретились с Борисом. Ваш рассказ о событиях в Москве нас и обрадовал, и взволновал: раз уж молодежь так смело заговорила, значит, пошли большие перемены. И все-таки прошу тебя, дорогой товарищ, будь поосторожнее...

Мог ли я думать, что через несколько лет прочту книгу, на страницах которой увижу «моего» кавторанга — настолько похожи все кавторанги страны, попавшие в лютую переделку, на героя «Одного дня Ивана Денисовича», капитана второго ранга Буйновского (в реальной жизни, кажется, Бурковского)! И нет ни малейшей разницы, где страдали люди со званиями и без оных, на Колыме или в Воркуте, в Норильске или Джезказгане, на Соловках или в Караганде. Главное, что из книги А. И. Солженицына мы узнали о существовании таких «зон» и таких людей, имя которым — миллион. Впрочем, это ведь лишь только говорится в единственном числе: «миллион», на самом-то деле их были миллионы.

Говорят, мы мелко пашем,

Оступаясь и скользя...

На природной почве нашей

Глубже и пахать нельзя:

Мы ведь пашем на погосте,

Разрыхляем верхний слой.

Мы задеть боимся кости,

Чуть прикрытые землей.

Эти стихи написал Варлам Тихонович Шаламов, проведший более полутора десятилетий в лагерях Колымы (в дальнейшем я еще буду цитировать шаламовские строки). Поэт называл Лагерный Север страной «морозов и мужчин и преждевременных морщин», что справедливо лишь отчасти, если вспомнить, сколько женщин было загублено в той стране... XX съезд вернул к жизни тех, кто не успел погибнуть, он возвратил честь и достоинство невинно репрессированным. «И станут возрождаться имена, как будто возвращенные из плена» — эта строка поэтессы Вероники Долиной как нельзя лучше говорит о тех, чьи фамилии начали занимать подобающее им место на страницах истории. В том числе — истории Советской Арктики.

ВДОГОНКУ ЗА БИОГРАФИЕЙ

Лет двадцать назад женщина-редактор журнала «Знание — сила» неожиданно спросила меня:

Почему вы, столько лет занимаясь Арктикой, ни разу не упомянули Самойловича? Уже и «Красная палатка» вышла на экраны, а где же главный спаситель Нобиле? Хорошо было бы опубликовать у нас очерк о нем под рубрикой: «Наука. Страницы героические».