Загадочная история Бенджамина Баттона (сборник)

Мгновение спустя ее пальцы уже рвали конверт, вытаскивали сложенный лист, развернули его, и напечатанные на машинке строки ослепили и ударили. Лист птицей порхнул на пол. Дом, который только что, казалось, был полон пронзительным жужжанием, вдруг затих, легкое дуновение ветра донесло через открытые парадные двери шум проезжающей машины, наверху что-то звякнуло, потом труба за книжным шкафом загудела – это ее муж завернул водопроводный кран...

И в этот миг даже Дональд отступил в тень, оставаясь лишь вехой в тайной беспощадной борьбе, вспышки которой сменялись периодами долгого вялого затишья, – в борьбе между Эвелин и этим холодным злокозненным воплощением красоты, даром ненависти человека, чье лицо она давно забыла. Чаша стояла в самом сердце ее дома, тяжелая, выжидающая, как стояла тут много лет, льдисто сверкая тысячами глаз и играя нежданными отблесками, переходящими один в другой, - нестареющая, неизменная.

Эвелин села на край стола и зачарованно смотрела на нее. Ей казалось, что чаша улыбается, улыбается жестокой улыбкой, словно говоря: «Видишь, на этот раз, чтобы причинить тебе боль, не потребовалось даже моего участия. Не стоило труда. Ты знаешь, что это я забрала твоего сына. Ты знаешь, как я холодна, как бездушна и как прекрасна – ведь когда-то и ты была такой же холодной, бездушной и прекрасной».

Чаша вдруг словно перевернулась, стала расти и раздуваться, пока не превратилась в огромный полог, который сверкал и дрожал над комнатой, над домом. Стены медленно растворились в тумане, и Эвелин увидела, что чаша все ширится, ширится, удаляясь от нее, закрывая дальние горизонты, и солнца, и луны, и звезды, которые виднелись сквозь нее, точно легкие чернильные брызги. Этот полог накрывал всех людей, и доходивший до них свет отражался и преломлялся так, что тень стала светом, а свет – тенью, и панорама мира под мерцающим сводом чаши изменилась и исказилась.

Издали донесся гулкий голос, точно звон медного колокола. Он рождался в центре чаши, скатывался по ее огромным стенкам к земле и эхом устремлялся к Эвелин.

«Ты видишь, я судьба, – гремел он, – и я сильнее твоих жалких замыслов, я то, что происходит на самом деле, и совсем не похожа на твои мечты, я бег времени, конец красоты и несбывшиеся желания; все нежданные несчастья, горькие недоразумения и короткие минуты, складывающиеся в решающие часы, – все это я. Я исключение, которое не подтверждает правил, я то, что тебе неподвластно, приправа к блюду жизни».

Гремящий звук замер, эхо откатилось по широким просторам к краям чаши, накрывшей мир, поднялось по ее огромным стенкам, вернулось в центр и там, зазвенев, умолкло. Громадные стенки начали вдруг медленно сжиматься, приближаясь к Эвелин, сходясь все тесней и тесней, грозя раздавить ее, но когда она, сжав руки, приготовилась к удару холодного хрусталя, чаша вдруг дернулась и перевернулась – она опять стояла на буфете, сверкающая и непостижимая, и в сотнях ее призм играли многоцветные вспышки отраженных скрещивающихся лучей.

Через парадные двери вновь ворвался холодный ветер, и Эвелин с исступленной энергией обхватила чашу обеими руками. Надо торопиться, надо собрать все силы. Она до боли сжала руки, напрягла тонкие ленты мышц под нежной кожей, одним решительным движением подняла чашу и удержала ее. Ветер холодил ей спину там, где платье, не выдержав, лопнуло. Эвелин повернулась навстречу ветру и, пошатываясь от тяжести своей ноши, пошла через библиотеку к парадным дверям. Надо торопиться, надо собрать все силы. Кровь стучала в руках, колени подгибались, но прикосновение холодного хрусталя было приятно.

Покачиваясь, Эвелин вышла из двери на крыльцо, остановилась над каменными ступеньками и, собрав для последнего усилия всю свою душевную и телесную энергию, изогнулась... но онемевшие пальцы на жестких гранях не разжались, она пронзительно вскрикнула, покачнулась и с чашей в объятиях упала...

В окнах домов по ту сторону улицы вспыхнул свет, звон бьющегося хрусталя разнесся далеко вокруг, и прохожие, недоумевая, бросились туда, где он раздался. Наверху усталый мужчина очнулся от подступающего сна, захныкала в тяжелой дреме девочка. А на залитом лунным светом тротуаре вокруг неподвижной темной фигуры сотни хрустальных призм, кубиков и осколков вспыхивали синим и черным в желтом обводе, желтым и алым в черном обводе.

1920

Перевод В. Постникова, И. Золотарева

Бурный рейс

1

В океанском порту, под навесом пирса, вы сразу оказываетесь в призрачном мире: уже не Здесь, но еще и не Там. Особенно ночью. Длинную туманно-желтую галерею захлестывает гул многоголосого эха. Грохот грузовиков и шорох шагов, резкое стрекотание корабельной лебедки и первый солоноватый запах океана. Время у вас есть, но вы торопитесь. Ваша прошлая жизнь - на суше - позади, будущая мерцает огнями иллюминаторов, а нынешняя, в этом коридоре без стен, слишком мимолетна, чтобы с нею считаться.