Заговор генералов

Оглушающую тишину саженных стен камеры, невозможность сегодня работать надо использовать для углубления в самого себя. В капле отражается целый мир. И этот мир можно познать, изучая даже и каплю. Бессмысленность прозябания может свести слабого человека с ума. Но если принимать нынешнее положение как неизбежность и необходимость, как плату за будущее, которое неотвратимо приближается, то даже здесь человек может жить в согласии с самим собой и с повелениями своей души, своей совести — пусть плата за это согласие — страдания. Что ж, сами эти страдания становятся источником веры в жизнь. Годы одиночества постепенно накладывали на него свой отпечаток. Он стал угрюмым. Черты лица огрубели, ссутулились плечи. Начинают выпадать волосы… Сомкнуты, будто спаялись, губы. Он размыкает их лишь для кратких: «Отказываюсь отвечать» — на допросах. Со стороны может показаться: одеревенел, окаменел… Но это — взгляд со стороны. А в душе он любит жизнь даже такой. Именно такой, ибо она — реальность в вечном своем движении, в своей гармонии и ужасных противоречиях. Глаза его еще видят, уши слышат, и сердце не очерствело. И жива, жива память о тех, кого он любит!.. Эта память оживляет минувшее, делает его едва ли не зримым и осязаемым. И он верит в дело, которому служит, готов на все — хоть землю копать, любую черную работу исполнять во имя идеи. Он жаждет вернуться в строй — и вернется, несмотря ни на что. Товарищи должны знать: свой долг он выполнит до конца.

И все же моментами, в тишине, когда слышно даже, как жук точит доску нар, из глубин подсознания, как изжога, подступает отчаяние…

Нарушить тишину! Встать! Одеться! Поднять койку! Марш!..

Он начинает вышагивать по камере из угла и угол. Часами. До предела физической усталости. Тренировка для мышц. Тренировка воли. И мысли, будто подчиняясь движению тела, входят в привычный ритм.

Хорошо, что сегодня будет наконец нарушено одиночество. Это он сам потребовал, чтобы поставили на какую-нибудь работу, еще в «Таганке» начал учиться портняжному ремеслу и шить на швейной машине. Работа, чтение, сон заполняли вереницу суток, ускоряли бег времени.

Из угла в угол. Из угла в угол. Камера узкая. Пенал. В длину — шесть шагов, в ширину — три. По диагонали — восемь. Из угла в угол…

Квадрат окна, рассеченный на девять осколков, стал еще светлей. Может быть, сквозь грязное стекло пробьется сегодня отблеск солнца? Или чересчур многого хочет он от одного дня: и снятия кандалов, и встречи с людьми, и солнца?..

Лязгает засов. Скрежещет, отворяясь, дверь:

— Двести восемнадцатый, Дзержинский Феликс Эдмундов, — в кузню!..

Глава вторая 17 декабря

1

Прапорщик Костырев-Карачинский шуршал газетами, которые, как обычно, принесла поутру Наденька. Он неизменно искал раздел «Война», награждения и светскую хронику.

— В Шампани мы легко отбили неприятельские атаки на наши траншеи, — с торжеством возглашал он.

— Кто это «мы»? — в голосе Шалого звучала подготовленная насмешка.

— Наши французские союзники. А вот наши английские союзники: «Британские войска минувшей ночью произвели успешное внезапное нападение на неприятельские траншеи к югу от Ипра… Днем на фронте у Соммы происходила довольно оживленная артиллерийская перестрелка». Бельгийское сообщение: «Батареи с успехом обстреливали неприятельские позиции…»

Итальянское сообщение. Сербское сообщение. Балканский фронт, Румынский фронт… В этих официальных информациях с театра войны, выхолощенных и поднятых на ходули выспренними словами, кровавая бойня выглядела как безантрактное красочное представление на театральных подмостках. Для Антона же за этими строчками слышался грохот взрывающихся капсюлей в магазинах артиллерийских стволов; выбрасывались под ноги раскаленные снарядные гильзы; першил в горле запах пороха; истошно кричали изувеченные люди; хрипели от натуги кони. И виделись глаза — глаза, налитые кровью, вылезающие из орбит, плачущие, остекленевшие. Как глаза фейерверкера Егора Кастрюлина. И меж другими названиями Ипр был для него как клеймо: от первого упоминания этой речки пошел слух о страшном оружии, примененном германцами, — о газах. Стоило ему услышать: «Ипр», как снова вспыхивали и лопались огненно-оранжевые взрывы.

— А что пишут с нашего фронта? — спросил он.

— Вот, пожалуйста, Антон Владимирович, — с готовностью отозвался Катя. — «Рижский фронт. Выпал глубокий снег при десяти градусах мороза. На всех участках германские разведчики и передовые посты одеты в белые саваны. Перестрелка значительно оживилась. В районе Л. на Двине наш участок был подвергнут ураганному огню, но последовавшая за обстрелом попытка наступления была пресечена на месте. На всем остальном фронте день прошел спокойно».

Что написали в газетах о той газовой атаке? Тоже, наверное, «день прошел спокойно»… Отбили тогда атаку или отошли на версту — какое значение могла иметь та стычка для судьбы всей огромной битвы?..

Прапорщик, быстро покончив с официальной «Войной», перешел к заветному: