Заговор генералов

— «Утверждаются пожалования за отличия в делах против неприятеля. Государь император всемилостивейше соизволил…» — его голос звенел. «…В монаршьем внимании к примерно-ревностной службе… К отлично-усердной… Ордена святого великомученика и победоносца Георгия… Святого Станислава с мечами… Святого равно-престольного князя Владимира с мечами и бантами»!..

Наверно, в воображении его картинно лязгали эти золоченые мечи, переливались муаровые ленты и царь на виду всего войска и Катиных знакомых, рдеющих гимназисток, собственноручно возлагал на грудь героя кресты и звезды. Катя был воинственным юношей. Пропитан мечтами о славе, воодушевлен пафосом войны, которую называл не иначе как «битва народов», «величайшее поле брани всех времен». И на тебе — случайный осколок в ягодицу, и изволь недели продавливать животом лазаретный матрац. В то самое время, когда можно совершать неисчислимые геройства. Бедный Катя! А может быть, в неведении юности — счастливый? Они, фронтовики, лишены подобной радости, и в этом то общее, что объединяло Антона с рубакой есаулом, сопевшим на своей кровати у окна.

Наденька сочувствовала Константину. Казак злился, грубо обрывал его излияния:

— Ты, едрена фома, покормишь вшей — узнаешь тогда, какая она, «ревностно-усердная».

Прапорщик не сдавался:

— «В монаршьем внимании к отлично-усердной службе вашей и ревностному участию в занятиях Государственного совета и Государственной думы, а также в воздаяние полезных трудов ваших повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению… Пребываем императорскою милостию нашею к вам неизменно благосклонны…» — он вздохнул. — Родзянке — орден Белого Орла. Вот это да!..

— Какому еще Родзянке? — в голосе Шалого послышалась угроза. — Борову в манишке? Да я б ему не орден, а нагайкой по жирной заднице наградил!

— Как можно! О председателе Думы!

— Председатель! Ёшь-мышь!.. У меня свояк в военно-промышленном комитете, он все знает. Этот хряк на своих заводах за каждое ружейное ложе получает с казны надбавку по целковому. Посчитай-ка, сколько рубликов набежит, если ружья на все войско? Мильены! Мы по болотам и снегам: «Марш-марш, шашки к бою!» — а он по рублику на ложе, по гривеннику на патрон, а уж пушки — те наверняка обходятся казне, как если б они из литого золота… Правду я говорю, артиллерия?

— Не покупал, — отозвался Путко. — Знаю только, что не хватает отечественных. Англичане и французы присылают. Дерьмо.

— Вот-вот! А нам винтовки выдали японские. Как до дела дошло, оказалось: наши патроны не подходят, а ихних нет.

— Да что там, — втянулся Антон в извечный разговор фронтовиков, ветоши, керосина, пушечного сала — и того не хватает.

Но есаул неожиданно возразил:

— Хрен с ними, на нет русскому человеку обижаться не след, на Руси всегда так было. Главная наша беда — измена. Шпионов напустили — как клопов. Коли сам военный министр с германцами через свою жену стакнулся — красива, говорят, стерва!.. Куда ни плюнь, в немчуру попадешь: «штофы», «дорфы», «морфы». Моя б воля: когда началась война, в первый же день всех с немецкими и прочими нерусскими фамилиями перевешал бы на фонарях, а потом бы уже трубил поход. Но первым повесил бы этого сукина сына Гришку Распутина.

Он заскрипел на пружинах, приподнимаясь, сделал какое-то резкое движение, от которого просвистело в воздухе:

— Тянет!.. — Сел на койке. — Лучше не бередить душу. С шашкой бы в лаву — и кочан в кусты, мать их!..

Катя охнул:

— Тимофей Терентьич, зачем так-то при Надежде Сергеевне?..

После врачебного обхода распорядок их дня нарушился. Сестра милосердия Елизавета Андреевна провозгласила:

— Сюрприз вам, Костырев-Карачинский, родители приехали!

— Мама? И отец?

По восклицанию прапорщика Путко не мог понять, доволен он или обескуражен. Видимо, в душе молодого офицера боролись чувства противоречивые. Только проводили с торжествами на фронт, а он уже в лазарете. Не в таком обличье хотел бравый отпрыск предстать пред родительскими очами.

Палату заполнили чмоканья, воркующий, радостный, сквозь слезы голос женщины и покашливание мужчины.

— Ну что вы, маменька, что вы! — деланным басом смущенно останавливал юноша. Антон представил, как мать набросилась с поцелуями на свое чадо, а он по-мужски сторонился ее объятий.

— Мои сотоварищи, — веско представил по званиям и именам-отчествам и фамилиям Константин и добавил: — Оба тяжело ранены на фронте.

Женщина сочувственно заохала. Судя по голосу, совсем еще молода. Добрая, наверное, располневшая на московских расстегаях и кулебяках. Небось глядит не наглядится на сынуленьку. А отец молчалив. Должно быть, сухарь в вицмундире, застегнутом на все пуговицы.

Заскрипели крышки плетеных корзинок, зашуршал пергамент, по комнате разлился аромат домашних яств.

— Вы, воины дорогие, не побрезгуйте нашими гостинцами, откушайте! Тут и курочка, и гусятинка, пироги, варенье, грибочки, икорочка… Кушайте на здоровье, поправляйтесь!

— Возьмите, Тимофей Терентьич, — сказал прапорщик. — Мама, передайте Антону Владимировичу.

— Гм, гм, — произнес отец.

— Больно тебе, Котенька? Очень болит?