Заговор генералов

Никто страны сей безотрадной,
Обширной узников тюрьмы
Не посетит, боясь зимы,
И продолжительной, и хладной.
Однообразно дни ведет
Якутска житель одичалый,
Лишь раз иль дважды в круглый год
С толпой преступников усталой
Дружина воинов идет...

Склонила голову к плечу:

– Чьи это строки?

– Рылеева! – поспешил он, как ученик. – Из поэмы " Войнаровский".

– Правильно, – таким тоном, будто и вправду экзаменовала, подтвердила она.

Подошла к окну. Против света ее фигура обрисовывалась четко, а темно-русые волосы светились ореолом.

– Рылеев сам в сей стране не побывал – бог миловал, а другим декабристам, Бестужеву-Марлинскому, Муравьеву-Апостолу, довелось... И кому из иных свободолюбцев не довелось... А я не каторжанка, не поселенка, а тот самый Якутска житель одичалый.

– О, вы!..

– Хотя отца моего за какие-то прегрешения и препроводили сюда священником, на беднейший приход, и здесь он похоронен, я этот край люблю. С радостью учу и русских и якутских ребятишек. И не хочу, чтобы тягостная нищета и забитость сочетались у приезжих с представлениями о бесталанности здешних жителей.

– Да кто же может так подумать? – Он уловил в ее словах затаенную обиду. – Я считаю, что у каждого человека есть свой талант. Только условия нужны... И надо уметь заглянуть в душу. Это делает учитель – сеятель добра.

– Я рада, что вы... – оборвала, не закончив фразу, Зинаида Гавриловна. – Еще Муравьев-Апостол сказал: "Якуты крайне правдивы и честны, лукавства в них нет, и воровства они не знают". Это так!

Серго пришлась по душе ее горячность:

– Я слышал, что Муравьев едва ли не первым здесь и врачевать начал. Так что он не только ваш предшественник, но и мой.

Будто давний педагог и врачеватель, один из славных – из племени декабристов – едва ли не вправду был их общим и близким человеком: с того разговора у книжной полки открылись друг другу их души. Теперь, встречаясь, они улыбались как друзья, а вечерами, за гостеприимным столом Агафьи Константиновны, ему не надо было судорожно искать тему для разговора – в их отношениях установилась непринужденность...

Сейчас, в пути, ничто не мешало Серго вспоминать и давнее и недавнее, видеть перед собой милое, открытое, с огромными серыми глазами лицо Зинаиды Гавриловны и свет от окна на ее темно-русой косе.

Какое нынче число? Восемнадцатое?.. Сколько осталось до Нового года?.. На елку он приглашен в Якутск, к Ярославским. Губернскими властями не велено поселенцу Покровского заявляться в столицу области. Плевать он хотел на барона фон Тизенгаузена! Прикатит с бубенцами!..

– Ачу, ачу!.. Эй, дружки, нагревай брюшки! Сивые, буланые, постромки рваные!..

А там, в Париже, в Женеве как раз наступает Новый год... Ильич и все товарищи в эмиграции уже начнут скоро отсчет семнадцатого... Что принесет он, семнадцатый?..

Серго приедет на елку к Емельяну и Клаше не один. С Зинаидой Гавриловной. Привезет ее и скажет: "Любите и жалуйте – моя невеста!.."

3

Полицейские уже второй час рубили лед, расширяя прорубь у Петровского моста на Малой Невке, когда заметили нечто бочкообразное, плавающее в черной воде. Подцепили баграми, подтащили. Енотовая шуба. Взялись рубить у того места и вскоре подо льдом обнаружили труп. Подсунули под лед четырехкрючьевую кошку на длинном шесте, выволокли. Утопленный был в синей поддевке, белой, расшитой васильками косоворотке, подпоясанной шнуром с кистями. Лицо, обезображенное ударом, неузнаваемо.

Уже первым осмотром тут же, на набережной, судебно-медицинские эксперты установили, что тело при падении ударилось о сваи моста, этот удар и обезобразил его. В простом деревянном гробу утопленник, в котором уже определенно угадывался герой столичной молвы, с усиленным эскортом полиции был доставлен в прозекторскую военно-клинического госпиталя. Поиски, осмотр и эскортирование происходили при бесчисленном стечении горожан. И даже в госпитале делались попытки проникнуть через ворота и ограду чуть ли не в морг. Особенно не было отбоя от репортеров. Поэтому, когда наступила ночь, гроб был тайно вывезен и водворен в Чесменскую богадельню, на пятой версте между Петроградом и Царским Селом, за Московской заставой. Профессора приступили к тщательному осмотру. Две огнестрельные раны – одна в грудь, другая в затылок – были признаны смертельными. Приступили к вскрытию. Но гонец, примчавшийся из Царского, передал повеление прекратить терзание убиенного, набальзамировать его и поместить в часовню. Следом в покойницкую были доставлены цветы и драпированный шелком, окованный золоченой бронзой саркофаг, коего удостаивались лишь сановники высшего разряда. А вскоре подкатили кареты и в часовню проследовали Александра Федоровна, фрейлина Анна Вырубова и еще несколько дам. Императрица, не в силах сдержаться, рыдала.