Заговор генералов

Понизовский Владимир Миронович Заговор генералов

ПРОЛОГ. 29 июля 1916 года

 1

Фонарь "летучая мышь" в металлической сетке отбрасывал на стол клетчатую тень. В этой паутине белый лист был похож на паука-крестовика.

Антон наклонился над столом. Свежеструганые доски скипидарно пахли, на затесе проступили бусинки смолы. Он начал писать:

"Начштаба 4-го дивизиона.

Доношу, что 29-го в 11 ч. утра произведена мною пристрелка из двух орудий по окопам и работам противника.

Выпущено 5 гранат и 2 шрапнели. После пристрелки неприятельская батарея открыла огонь и выпустила 37 бомб. Одно попадание в блиндированное гнездо четвертого орудия на участке Московского пехотного полка. Орудие не повреждено..."

Путко оторвал карандаш. Потом снова уткнул его острием в лист:

"...Смертельно ранен фейерверкер Егор Кастрюлин. Тут же на позиции Кастрюлин скончался..."

Сутки назад в этом же блиндаже он писал командиру дивизиона ходатайство о производстве Егора Федоровича за боевые отличия в старшие фейерверкеры. И вот теперь, вдогонку – вторая бумага, следующий отрывной листок из той же полевой книжки. А солдата, на которого он всегда мог положиться, чью дружбу так медленно и настойчиво завоевывал, уже нет...

У фейерверкера было широкое, густо поросшее рыжими, в проседи волосами лицо – всегда сосредоточенно насупленное, с прищуренными, будто вовсе закрытыми, глазами. За эти три месяца Антон так и не смог ни разу встретиться с ним взглядом. Казалось, Егор Федорович все время – сидя и стоя, в походе и у орудия – спал. Но на самом деле он был лучшим солдатом на батарее, храбрым и распорядительным, знал службу и выполнял приказания в точности, даже лучше, чем Путко требовал. Был он из "старичков", участвовал в японской, на германскую мобилизовали по второму сроку. На плоской его груди позвякивали медали "За усердие" на Станиславской и Анненской лентах. Как и для большинства других мужиков, война была для него работой. Тяжелой, постылой. Но неотвратимой. Антону представлялось, что с таким же чувством необходимости, с каким приходилось им рыть траншеи, настилать блиндажи, выкатывать на позиции орудия, – выходили они в слякоть и распутицу на поля со своими сохами или волокли дрова из стынущего леса. Надо – и весь сказ. Потому и солдатскую свою работу они выполняли буднично-крепко.

Эх, Егор Федорович, не уберегся...

– Цвирка!

Брезентовый полог зашелестел. В блиндаж, пригибая голову, вошел вестовой. Путко вырвал из книжки листок, сложил, сунул в конверт:

– Караваеву – доставить на фольварк, штабс-капитану.

– Слушсь, вашбродие! – Цвирка исчез за пологом. Тут же вернулся, шагнул к столу, протягивая в ладонях парящий вкусным запахом котелок:

– Повечеряйте, вашбродь. Кашевар, хай ему гриц, тильки доставив.

Лицо Цвирки все было в брызгах, шинель черная.

В блиндаже, под тремя накатами, устоялась влажно-душная тишина, отрешающая от всего, что происходило наверху.

– Льет?

– В три струи, – тряхнул головой солдат. – Оно и пора: у их озими ужо в налив пошли.

"Тебе-то какая забота о румынских хлебах?" – подумал Путко, доставая ложку и зачерпывая из котелка. Его заботил дождь. И тоже это было связано со смертью фейерверкера. Если будет лить, как прошлой ночью, четвертое орудие засосет. Три пушки поручик расположил по склону холма, а четвертую выдвинул вперед, в порядки пехоты, в болотистую низину, не перекрытую от противника спиралями колючей проволоки. "Егора Федоровича не надо было бы предупреждать, а как там Петр, его брат?.." Придется тащиться к четвертому орудию. Иначе и вправду засосет, постромки оборвешь – не вытащишь.

Днем, спустившись туда после обстрела, он застал Кастрюлина еще живым. Не узнал. Лицо фейерверкера стало иссиня-белым под резко обозначившейся рыжиной волос, с широко открытыми, удивленно-огромными глазами. Будто впервые за всю свою жизнь он вот так распахнуто посмотрел на мир и поразился небу, лесу, дали – всему, что открылось опрокинутому взору. Он так и умер – без стонов, казалось, без мучений, с удивленно открытыми глазами. Младший брат Егора Федоровича Петр беззвучно плакал, стоя перед ним на коленях и комкая фуражку.

Как получилось, что старший и младший братья оказались на одной батарее, в прислуге одного орудия, Антон не знал – оба начали службу задолго до него. Внешне они были непохожи. Петр – высокий, длиннорукий, горластый, и даже не рыж, а темноволос и темноглаз, с изрытым оспинами лицом. Моложе лет на двадцать и еще холост. А у Егора Федоровича семья сам-десять... Похоронили фейерверкера неподалеку от орудия, на взгорке, у осин. Теперь дождь, наверное, уровнял бугор. Только свежесрубленный крест останется на чужой земле.

Путко опорожнил котелок. Кулеш оказался на славу: расстарался кашевар, разжился приварком на брошенной боярской усадьбе.

– Передай телефонисту: я на четвертом. – Антон надел фуражку, застегнул плащ. – Ты – со мной.

В траншее хлюпало. Ночь была темная, лило уже какие сутки.