Наступление австрийцев вскоре прекратилось. Русские дивизии зарылись в землю, опутали передовую колючей проволокой. И на батарее началось буднично-монотонное: оборудование позиций, изучение местности, ведение артиллерийской разведки, пристрелки, наряды, работы, огневая служба, занятия при орудиях. И бумаги, бумаги: ежесуточные донесения, записи в журнале боевых действий, сведения о состоянии чинов и лошадей, материальной части и боеприпасов, рапорты, ходатайства, представления... Путко втянулся в армейскую жизнь раньше, чем выбелило под солнцем и ветром его первого срока носки обмундирование и утратила блеск амуниция. На фронте, за "естественной убылью" производства быстры. Всего три месяца, а он уже подпоручик и командир полубатареи. Две недели назад их отдельную штурмовую сняли с Юго-Западного фронта и перебросили на новый, лишь изготовлявшийся к активным действиям, – Румынский. Прибыли, провели рекогносцировку, окопались. Накануне Воронов уехал к начальнику артиллерии дивизии, оставив за себя на батарее Антона. И вот – первая жертва чужой земле. Белое лицо Кастрюлина с широко открытыми остекленевшими глазами...
Путко выбрался из хода сообщения и заскользил по траве вниз с холма, на ощупь перехватывая мокрые, секущие ветви кустарника. Позади посапывал Цвирка. Дождь зарядил еще сильней. В кромешной темени они забрали у основания холма вправо и скоро уткнулись в злой окрик:
– Стой! Кто идет?
Это было уже расположение Московского полка. В его порядках находилось четвертое орудие.
Опасения Антона оказались напрасными: хоть место болотистое, скользкая хлябь под ногами, но старый фейерверкер выбрал позицию удачно: песчаный взгорок.
С той, австрийской, стороны вспыхнул, размывно прорядил завесу дождя луч прожектора, поволочился по мокрому, в кочках лугу, по камышам и засверкавшей рощице, под прикрытием которой находилось орудие, прочертил полукруг и погас.
В блиндаже Путко достал карту-двухверстку, пометил на будущее расположение прожектора. Все в порядке, можно со спокойной душой возвращаться назад. Вот только нет фейерверкера... Кому передать его обязанности? Может быть, брату?..
– Где младший Кастрюлин?
– В дозоре, вашбродь.
– Замените.
От болота, с той стороны, где был выставлен секрет охранения, донеслись вскрики, шум возни. Застуженный голос орал:
– У-у, гнида! Зараз еще дам по шее! Шагай!
– Цвирка, погляди, что там? – приказал Путко. Вестовой выскочил. Быстро вернулся:
– Шпиёна-лазутчика спымали!
– Пусть ведут сюда.
Солдаты втолкнули в землянку малорослого мужчину.
– Гляжу, а ён преть прямком на мене! – взахлеб, громко начал объяснять, размахивая длинными руками, дозорный. Это и был Кастрюлин-младший, Петр. – "Стой! Ложись!" А ён, гнида, торчком торчит, не лягает! Ну, я ему!.. За братеню! У-у, мерзлая рожа!
Петр снова замахнулся на пленного. Тот был узкоплеч. Лицо обросло длинными редкими волосами. Без шапки. В рваном австрийском солдатском мундире. В изодранных, обмотанных тряпьем сапогах. Коптилка неверно освещала его лицо с тенями глубоких морщин, с выпирающими калмыцкими скулами, не вязавшимися с мундиром австрийца. Отсвет огонька коптилки дрожал в его узких, косо прорезанных глазах. Казалось, это лихорадочно горят они сами. Он промок. С одежды стекали струйки воды. Но потрескавшиеся, запекшиеся губы были сухи.
Он стоял, стиснув иссеченные ссадинами маленькие кулаки.
– Wer bist du? Überläufer? Spion?[2] – обратился к нему Антон.
Незнакомец стоял, покачиваясь из стороны в сторону.
– Отвечай, гадюка, когда господин русский ахвицер допрашивает! – опять замахнулся на него Петр Кастрюлин.
Пленный раскачивался все сильней. Казалось, сейчас он упадет.
– Wer bist du? Wohin gehst du, mit welchem Ziel?[3] – повторил Путко.
Мужчина закусил губу. Пригнул голову. Исподлобья уперся взглядом в лицо Антона.
– Прикажите... – в горле его засипело, будто звук продирался сквозь спутанную проволоку, – распорядитесь, подпоручик... оставить одних... Нас... Всех вон!
В этих через силу выговоренных словах Путко услышал властное приказание.
Он стоял, крепясь, чувствуя, что вот-вот последние силы оставят его, и он упадет. Судорожно, прорезая обломанными ногтями ладони, стискивал кулаки, чтобы удержать себя и устоять.