Заговор генералов

– Ентот, начальник команды, Леший...

– Дак не Леший – Лашкевич, штабс-капитан!..

– Хрен с ём, все одно уже на том свете апостолу Павлу представляется!..

– В геенну огненную его, антихриста!..

– А утром снова назначено выступление: на Знаменскую аль еще куда...

– Во-во, снова кровушку народную пить.. А он, может, брательник мой, а она – сестренка моя...

– Ночью не спится, гляжу: наши унтеры тайком поднимаются, крадутся в каптерку. "Ага, – кумекаю, – будет дело!"

– Во-во, как в семь подняли в ружье, патроны выдали, построили, так фельдфебель Кирпичников...

– Слыхал? Федя-т – соцьялист, оказывается! Разнюхали бы ране!

– Кирпичников: "Не пойдем супротив народа!" Штабс-капитан прибег: "Я вас, каторжные морды, рванина! Сгною, под трибунал!" Ему, вишь, сам Николка-дурак какую-то бумагу дал, он и вознесся. Выперли его во двор из казармы – и пулю вдогонку.

– Никита пальнул?

– Да не, Игнат из второго взвода.

– Брешет он, не Игнат – я стрелял, вот те крест.

– Ого-го, ерой! Небось в сортире сидел!..

– Дак вы волынцы?

– Не видишь, чо ль? А ты откель, лопух?

– Преображенский. И литовцы с нами. А куды прем?

– Куды-куды. На кудыкину гору!.. Нашу власть устанавливать!..

Толпа была вооружена. Винтовки на плечах. Волокут "максимы". Улицу заполнили из края в край. Навстречу еще поток. Сливаются, сворачивают на проспект, разметывая в стороны, круша, вдавливая в арки ворот, как щепки в половодье, экипажи, автомобили.

Над головами несется, будто множимое эхом:

– На Шпалерную! К Таврическому! К Думе!.. Наденька потянула за руку:

– Устали? Может быть, выберемся?

– Пойдем со всеми!

Боль в ногах была привычной, давней. Даже приятной. Так саднят мускулы после доброй работы. Эта боль была связана у него с памятью об одиннадцатом годе – с его случайным, неподготовленным побегом с каторги: их тогда засыпало в штольне, думали – погребены, потом вдруг нашли выход через заброшенную выработку. Вдвоем, он и Федор Карасев, брели по тайге в кандалах, которые нечем было сбить, до кости разодрали щиколотки. Потом, как ни залечивал, ноги ныли долгие месяцы. А в феврале двенадцатого, немало поработав на воле и даже приняв участие в подготовке Пражской конференции, он снова попал в лапы охранки, забренчал кандалами по каторжным трактам – и прежняя боль слилась с новой. Правда, он был уже научен: умел, как солдат портянки, ладно пригонять подкандальные сыромятные манжеты. Но коричневые, въевшиеся кольца-шрамы остались... И на фронте садануло по ногам.

Наденька раздобыла сапоги на два номера больше. Навернул бог весть сколько, и идти теперь было мягко. Шинель тоже сползала с плеч, папаха лезла на глаза. С богатыря какого-то. Солдатская. От сукна пахло дезинфекцией, вошебойкой.

Сверху зачастило:

Трах-тах-тах-тах!..

В толпе дико закричали. На Антона начал падать навзничь солдат. Люди заметались.

"С того слухового окна!.."

– К стенам! В подворотни! – Он потянул Надю к стене, навалился на нее. – Здесь мертвая зона!

Огляделся:

– Вы трое – ты, ты, ты – во двор и черным ходом на чердак! Пулемет вон там! Ты, ты, ты, все остальные – отвлекать ружейным огнем! Огонь!

Почувствовал себя как на позиции. Растерявшиеся в первое мгновение новобранцы подчинились его приказам. Начали бить из-за укрытий. Улица опустела: поток всосался неизвестно куда.

Пулемет сверху бил длинными очередями. Пули отщелкивало от булыжников, и Антон прикрывал собой девушку, боясь, как бы рикошетом не попало в нее.

– Огонь! Не цельтесь! Чаще! Чаще! Огонь!.. "Максим" поперхнулся. Брызнули стекла. Донеслись остервенелые голоса. Из черного проема слухового окна, с высоты пятого этажа, вывалился ком и шмякнулся на мостовую. За ним – еще один.

Антон прикрыл лицо девушки бортом шипели.

2

Депутаты Государственной думы, не покидавшие Таврического дворца со вчерашнего дня, собрались в Белом зале, поспешно созванные служителями из кулуаров, буфетных и комнат отдыха по распоряжению председателя Родзянко.

Поднявшись со своего кресла, с торжественностью в голосе Родзянко зачитал только что полученный от премьер-министра князя Голицына высочайший указ:

– "...Повелеваем: занятия Государственной Думы и Государственного Совета прервать 26 сего февраля и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение". На подлинном собственною его императорского величества рукою написано "Николай..."

Это был третий вариант давно заготовленной бумаги.

Депутаты были в замешательстве: они оказались не у дел. Дума закрывается. Занавес опускается, как после конца представления – и артистам и зрителям надобно расходиться по домам. Остаться? У депутатов, и самых правых, и крайних левых, такой мысли и не возникло: возможно ли воспротивиться высочайшей воле? Поспешили очистить официальный зал заседаний, перешли в соседний и уже частным образом стали обсуждать создавшееся положение. У каждого было собственное мнение. Никто никого не слушал. Согласились лишь на одном: из Петрограда не разъезжаться, ждать дальнейшего развития событий.