Заговор патрициев, или Тени в бронзе

Переходя через реку, я слышал звуки благородных аплодисментов на представлении в театре Помпея — не похожих на разгар веселья сатирического спектакля или даже возгласы и приветствия, которыми встречают обезьянок на канате. Наверное, сегодня показывали чтото старое, возможно, греческое, вероятно, трагическое и определенно религиозное. Я обрадовался. Мысли о том, что другие люди страдают, соответствовали моему настроению: три часа грустного выступления хора, пара кратких речей главного актера из класса ораторского искусства, а потом, как только кровь начинает пульсировать сильнее, твои медовые финики падают на предыдущий ряд, так что приходится нагибаться, чтобы поднять их, пока какойнибудь торговец с огромным задом не откинулся назад и не раздавил их — и когда ты наклонишься, чтобы взять их, то обязательно пропустишь единственный смешной момент в спектакле…

Сурово. Если хочешь развлечений, то сиди дома и лови блох у кота.

* * *

Аврелиев мост не был самым прямым маршрутом туда, куда я шел, но сегодняшний вечер был создан для того, чтобы выбрать длинные обходные пути и сбиться с дороги. Проклинать слепых попрошаек. Сталкивать старых бабушек в канаву. Наступать на нарисованные мелом на тротуарах игры, когда по ним еще прыгали дети. Потерять репутацию. Потерять приличие. Поранить пятку, пытаясь пробить дырку в упрямых перилах из травертина на одном древнем мосту.

Район на правом берегу Тибра наполнялся к вечеру. В течение дня он выгонял свое население на другой берег реки, чтобы торговать отравленными пирогами, отсыревшими спичками, ужасными зелеными бусами, талисманами на удачу, проклятиями, возможностью воспользоваться сестрой торговца на пять минут в крипте храма Исиды, куда половину времени только идти, и если подхватите чтонибудь неизлечимое, не удивляйтесь. Даже серьезные темноглазые дети исчезли с улиц собственного квартала, чтобы играть в свои особые салки — вытаскивать кошельки из чересчур доверчивых карманов вокруг Бычьего рынка и вдоль Священной дороги, где сейчас не осталось ничего священного, хотя, возможно, никогда и не было.

Вечером они все возвращались обратно, как темная река, втекающая в Четырнадцатый район. Тощие мужчины, несущие полные охапки поясов и покрывал. Безжалостные женщины, которые останавливают тебя, предлагая свои запутанные побеги фиалок или амулеты из треснувших костей. Снова те дети с грустными, прекрасными, ранимыми выражениями лица — и неожиданные непристойные оскорбления. К вечеру это место даже еще гуще наполнялось экзотикой. Над теплой аурой восточных ароматов поднималась приглушенная музыка иностранных развлечений, проходящих за закрытыми дверями. Суровые азартные игры на маленькие суммы, которые становились несчастьем на всю жизнь. За распутство дорого платят. Слышится шум барабана. Дрожь крошечных медных колокольчиков. Для гуляющего человека ставни, тихо висящие над головой в темноте, так же опасны, как внезапно распахивающиеся двери, проливающие свет на улицу, и маньякубийца с ножом. Только сыщик, имеющий определенные проблемы с головой, которому нужно, чтобы врач отправил его в морской круиз на полгода с огромной бутылкой слабительного и тяжелым курсом упражнений, мог один отправиться вечером за Тибр. Однако я пошел.

* * *

Подобные места во второй раз никогда не кажутся точно такими же. Когда я нашел нужную мне улицу, она была такой же маленькой и узкой, какой я ее помнил. Однако из винного погреба на улицу выставили два стола, и одна или две лавки в пустых серых стенах, выходивших на переулок, которых я даже не заметил во время полуденного отдыха, сейчас снова подняли свои деревянные ставни для вечерней торговли. Я вошел в булочную, облокотился на прилавок и стал выбирать себе чтонибудь из изделий, думая, как ужасно тяжела для желудка иностранная выпечка. Мое пирожное оказалось круглым, с половину моего кулака; у него была плотная консистенция, как у домашних фрикаделек моей сестры Юнии, но пахло оно, как старая попона. Когда пирожное проваливалось в желудок, что оно делало очень медленно, я чувствовал, как мои потревоженные кишки на каждом сантиметре пути выражают моральное возмущение. Я мог бы выбросить его в канализацию, но это вызовет засор. В любом случае, моя мама воспитала меня так, что я ненавидел выбрасывать пищу.

У меня была куча времени притвориться, что я жую свою сладость, почувствовать два твердых кусочка, которые были либо орехами, либо хорошо поджаренными мокрицами, проникшими в тесто. Тем временем я тщательно осмотрел окно комнаты на первом этаже, которую когдато арендовал так называемый вольноотпущенник Барнаб.

Окно было слишком маленьким, а стены дома слишком толстыми, чтобы увидеть много, но я мог разглядеть только тень, по крайней мере, одного человека, который перемещался по комнате. Необычайно повезло.