Заговор по-венециански

Взгляды подчиненных устремляются на Карвальо. Верный себе, шеф выбирает осторожность.

— Подождите! — велит майор своим людям.

Члены группы моментально замирают, будто морские фигуры в детской игре.

— Пусть адвокат проверит ордер. Времени у нас вагон.

И пока карабинеры дожидаются команды, к ним по мраморному полу скользящей походкой подходит женщина: синие джинсовые шорты, лифчик от бикини, а в руке цифровая фотокамера. Жужжит зуммер, щелкает затвор, сверкает вспышка.

— Прикольно! Свиньи в палаццо! Скорее бы выложить это онлайн. — Говорит она по-английски с американским акцентом. Подойдя к Валентине, произносит: — Офигеть! Да ты ж, маму твою, красотка! Физия кисловата, но, Господи Иисусе, скулы перворазрядные. В порнушке не снималась, милая?

Валентина, поборов ярость, предупреждает:

— Не смей меня фотографировать!

Дамочка вызывающе скалится. Она вся покрыта татуировками; татушки есть даже на лице, и Валентина не может оторваться — все смотрит на них.

— Ну на, на, сфоткай и ты меня. Тебе же хочется, — издевается татуированная фотолюбительница.

Возвращается Анчелотти, не давая сцене перерасти в скандал. Протянув Карвальо ордер, адвокат говорит:

— Все в норме. Наслаждайтесь, но смотрите, чтобы ваши детишки не сломали тут ничего. В доме очень много редких предметов искусств.

Майор кивает своим людям, и те принимаются за работу.

Стоя на верхней ступеньке лестницы, Марио Фабианелли наблюдает за происходящим.

Он усвоил, что жизнь миллиардера протекает без суеты. Иногда можно расслабиться и позволить себе небольшие потери. Полиция найдет в доме немного травки и еще не особо тяжелые наркотики по мелочи. Однако выяснить, кому они принадлежат, — это совсем другая головная боль, и пусть карабинеры ею помучаются.

Спустившись в гостиную, Марио протягивает руку майору, вид у которого довольно решительный.

— Здрасьте. Я Марио. — Он делает небольшую паузу чтобы майор понял: перед ним человек, обладающий неисчислимым богатством и безмерной властью. — Думаю, вы захотите поболтать в более спокойном месте? Уверен, у вас ко мне будут вопросы. Сейчас я велю кому-нибудь организовать для нас напитки.

Тут же к хозяину прилепляется адвокат Анчелотти.

— Марио, ты вовсе не обязан ничего говорить. Полиция потратит время и уйдет.

Улыбнувшись, миллиардер отвечает:

— Я хочу поговорить, Дино. Знаешь, мне скучно, а так, может, удастся развлечься. К тому же если карабинерам нужна помощь, я не премину ее оказать.

Карвальо смотрит на Марио. Во взгляде майора ни зависти, ни злобы. Только профессиональная сосредоточенность.

— Мне черный кофе, — просит карабинер.

Capitolo XLI

Остров Сан-Джорджио, Венеция

1777 год

При неверном желто-оранжевом пламени свечи Томмазо Фрасколи, обуздав свои чувства, читает письмо, которое мать оставила ему больше двадцати лет назад.

Монастырское обучение многое преподало, и уже по сорту бумаги, чернил, по типу кончика пера и даже по почерку юный монах многое узнает об авторе послания.

Бумага не из дешевых. Это кремовый пергамент, на котором составляют документы вроде тех, что лежат, перевязанные красной шелковой лентой, на большом столе у аббата.

Вторая деталь, поразившая Томмазо, — почерк. Он размашистый, резкий и местами витиеватый; над и под воображаемой — и строго соблюденной — разделительной чертой красуются изящные петли. Стилистически шрифт определить трудно. Конкретно литеры «b», «d», «h» и «l» выведены очень изящно и напоминают курсивную бастарду,[36] изобретенную в шестнадцатом веке. Впрочем, кое-где манерность письма наводит на мысль о злоупотреблении канчеллареской.[37]

Томмазо понимает, что формой письма он увлекся гораздо больше, чем содержанием. Приходится смирить любопытство и отложить изучение натуры автора.

Наклонив пергамент ближе к свечке, Томмазо разглядывает черные, как почва, чернильные линии, силу нажима тонкого, но гибкого и крепкого кончика пера. Рука автора — определенно рука человека образованного. Писала не обыкновенная портовая шлюха. Должно быть, мать Томмазо из воспитанных куртизанок, которые, по слухам, музицируют подобно ангелам и рисуют не хуже Каналетто. Впрочем, он дурачит себя, не иначе. Желает думать о матери исключительно лучшее.

Разгладив пергамент на маленьком столике, где лежит Библия и стоит свеча, монах приступает к чтению: