Заговоры и покушения

Решительной его противоположностью была его супруга Олимпиада, дочь эпирского царя Неоптеле-ма, происходившего из рода Ахилла. Филипп в свои молодые годы познакомился с ней при праздновании мистерий в Самофракии и женился на ней с согласия ее опекуна и дяди Ариввы. Прекрасная собой, необщительная, полная внутреннего огня, она была горячо предана таинственному служению Орфея и Вакха и темному волшебству фракийских женщин; во время ночных оргий, гласит предание, она впереди всех носилась по горам в диком исступлении, потрясая фирсом и змеей; в ее снах повторялись те же фантастические картины, которыми был полон ее ум; за день до свадьбы, гласит предание, она видела во сне, что вокруг нее шумит грозная буря, что яркая молния ударила в ее чрево, что затем из него блеснул яркий огонь, пожирающее пламя которого широко распространилось и затем исчезло.

Когда предание говорит нам, что в ночь, когда родился Александр, кроме многих других знамений, сгорел в Эфесе храм Артемиды, который с Мегаби-зом, стоявшим во главе своих евнухов и иеродулов, был для эллинов настоящим восточным святилищем, что затем весть о рождении сына царь Филипп получил одновременно с известием о трех победах, то в форме сказки оно выражает общий смысл богатой подвигами жизни героя и идею великой связи между событиями лучше, чем это часто тщетно старалась указать наука, а еще чаще преувеличивала.

Не менее важным обстоятельством было и то, что учителем юного царевича был Аристотель — величайший мыслитель древности (345–344). Когда у него родился сын, Филипп спросил его об этом, и Аристотель будто бы отвечал: «Меня радует не то, что он родился, но то, что он родился в твое время; выращенный и воспитанный тобой, он будет достоин нас и не посрамит положения, которое впоследствии будет его наследием». Тот, который завоевал мир для мысли, воспитал того, кто должен был завоевать его мечом, ему подобает слава внушения страстному мальчику зародышей и шири мысли, мыслей о величии, научивших его презирать наслаждение и бежать от сладострастья, облагородивших его страсти и придавших его силе меру и глубину. Александр всю свою жизнь сохранил самое сердечное уважение к своему учителю, своему отцу он обязан только жизнью, говорил он, своему учителю — тем, что он живет достойно.

Отец, по-видимому, без зависти видел в сыне будущего завершителя своих планов; после стольких потрясений, которых стоило стране престолонаследие в царском доме, он будет спокоен за ее будущность, когда рядом с ним стоит наследник, достойный высших задач, ожидающих будущего царя, которому, как, он выражался «Македония будет мала» и которому «не придется, как ему, раскаиваться во многом, чего уже более не изменить».

Но затем начались раздоры между отцом и сыном: Александр видел, что Филипп пренебрегает его матерью и предпочитает ей фессалийских танцовщиц и греческих гетер; затем царь даже избрал себе вторую супругу из знатных дочерей страны, племянницу Аттала Клеопатру. Свадьба, как рассказывают, праздновалась по македонскому обычаю — с блеском и шумом; пили и смеялись; все уже были возбуждены вином; тогда Аттал, дядя молодой царицы, воскликнул: «Македоняне, просите богов благословить чрево вашей царицы и подарить стране законного наследника престола!» Александр был при этом; в жестоком гневе он крикнул ему: «А меня ты считаешь незаконным, негодяй?» — бросил в него кубком. Царь вскочил в ярости, выхватил висевший у бедра меч и бросился, чтобы пронзить сына; вино, ярость и полученная им при Херонее рана сделали его шаги неверными; он закачался и упал на землю. Друзья поспешили удалить Александра из зала. «Смотрите, друзья, — сказал он выходя, — мой отец хочет идти из Европы в Азию, а не может дойти от стола до стола». Вместе со своею матерью он покинул Македонию; она отправилась в Эпир, на свою родину, а он поехал далее к иллирийцам.

Вскоре после этого в Пеллу приехал коринфский друг царя Демарат; после первого приветствия царь спросил, что делается среди эллинов и живут ли они в мире и согласии? Друг отвечал с благородной откровенностью: «О царь, зачем ты спрашиваешь о мире и согласии в греческих землях, когда свой собственный дом ты наполнил неудовольствием и ненавистью и удалил от себя тех, кому надлежало бы быть тебе всего ближе и милее!». Царь молчал: он знал, как был любим Александр, чем он считался и чем он был; он боялся подать грекам повод к худым толкам и, быть может, к еще худшим планам. Сам Демарат должен был взять на себя посредничество; скоро отец с сыном помирились, и Александр вернулся.