Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

Некоторая разница между ними сама бросается в глаза, благодаря меткости самых названий. Под "присушку", напр., подходят заговоры, имеющие целью возбудить любовь одного лица к другому, "присушить". Название это произошло от обряда, каким ранее всегда сопровождались любовные заговоры. Под "оберег" - заговоры, предназначенные оградить человека от какого бы то ни было несчастия. Словом, эти термины являются понятиями видовыми, подчиненными. В смысле же родовых употребляются главным образом "заговор" и "заклинание". Строго определенной разницы между этими терминами нет. Один и тот же исследователь одно и то же явление то называет заговором, то заклинанием (напр., Афанасьев). Предпочтение того или иного термина является результатом личного вкуса. Однако можно заметить, что на практике, когда дело касается единичных случаев, слово "заклинание" употребляется употребляется преимущественно в тех случаях, когда сила слова направляется против какогонибудь демонического существа. Это, вероятно, происходит под влиянием церковного употребления слова "заклинание". Но почти всякую болезнь заговаривающий считает делом какого-нибудь злого существа. Чем же в таком случае "заклинание" будет отличаться от "оберега"? Он ведь тоже направлен против всякой нечисти. Термин "заклинание" особенно любил употреблять Ефименко. После же него первенство получил "заговор". Содержание этого понятия исследователи и стараются выяснить, начиная с 70-х годов. До этого времени потребности в точном понятии не ощущалось. Сахаров разделил весь собранный им материал на 4 группы. При этом в отдел "кудесничества" попало то, что теперь причисляется к различным видам заговора. Понятия же кудесничества он не дал, предполагая, что отличие его от других групп и без того ясно. Среди мифологов господствовало определение заговора, как обломка языческой молитвы. "заговоры суть обломки древних языческих молитв" *147.

Определение, связанное с ошибочной теорией происхождения заговоров. О. Миллер обратил внимание на последнее обстоятельство, но своего определения не дал. Первый, кто попытался более точно определить заговор, был Крушевский. Он сказал: "Заговор есть выраженное словами пожелание, которое должно непременно исполниться" *148. Но, давши такое определение, Крушевский делает оговорку, что действие, могущее сопровождать заговор, имеет не всегда одинаковое значение. "Между заговорами, имеющими при себе действие", говорит он, "следует отличать заговоры, которых сила основывается на слове, от заговоров, которых сила основывается на действии, которых сущность составляет действие с известным материальным предметом. Их наряду с обрядами, не сопровождающимися словом, вернее назвать "чарами", т. е. таинственными лекарственными средствами, которых сила неотразима" *149. И так, начавши с категорического заявления, Крушевский потом сам уничтожает проведенную им границу. Если как следует всмотреться в заговоры, сопровождаемые обрядами, то часто невозможно будет решить, чему принадлежит первенство, слову или обряду. Особенно же при теории Крушевского, полагающего, что примитивный человек считает слово материальным предметом. Он это и чувствует, а потому тут же оговаривается, что для первобытного человека различие, устанавливаемое им, не существенно *150. Но, повторяю, не только первобытный человек, а и современный ученый не всегда в состоянии решить, где преобладание на стороне действия, а где на стороне слова, так как это зависит в каждом отдельном случае от психологии заговаривающего. Кроме того, старясь разграничить "заговор" и "чары", автор вносит еще путаницу в понятия, отождествляя "чары" с "таинственными лекарственными средствами", что заведомо неправильно. Форма, в какую вылилось у Крушевского определение заговора, кажется, отчасти зависела от того, что исследованию автора подверглось сравнительно незначительное количество материала, и сосредоточил он свое внимание "главным образом на заговорах Майкова".