Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

матеріальный". Слово могло даже казаться живымъ сушествомъ, какъ ведаическая Gâyatri (Молитва)^{79}). Съ другой стороны, "ничто такъ близко не лежитъ къ явленію, какъ слово, его обозначающее, его названіе"^{80}). Такимъ образомъ слово становится въ рядъ причинъ. А предметы неодушевленные и даже ихъ состоянія (болѣзнь, напр.) понимаются, какъ живыя существа. "Потому упоминаніе ихъ названій можетъ вызвать ихъ самыхъ"^{81}). Но есть заговоры, которые не обращаются ни къ какому живому существу. Ихъ суть въ сравненіи. "При разсмотрѣніи такого рода заговоровъ мы по необходимости должны придти къ заключенію, что, по убѣжденію первобытнаго человѣка, не только явленіе, существующее на самомъ дѣлѣ, но и явленіе, существующее только на словахъ^{82}), должно произвести другое подобное на дѣлѣ"^{83}). Это тѣмъ болѣе возможно, что слово представляется имъ настолько же матеріальнымъ, насколько и другіе, дѣйствительно матеріальные предметы. Касаясь вопроса о взаимоотношеніи слова и сопровождающаго его дѣйствія, Крушевскій высказываетъ убѣжденіе, что "сущность заговора есть само пожеланіе. На это указываетъ и языкъ: нѣмецкое Wunsch значитъ и желаніе, и заклятіе"^{84}). Сопутствующее дѣйствіе — далеко не существенная его принадлежность^{85}). Таковы общіе взгляды Крушевскаго на заговоръ. Что же касается толкованія содержанія заговоровъ, то оно опять чисто миѳологическое. Въ работѣ Крушевскаго миѳологическое объясненіе пришло, можно сказать, къ саморазрушенію. Оно рушилось подъ собственной своей тяжестью. Авторъ съ выдержанною послѣдовательностью свелъ такую массу различныхъ образовъ къ олицетворенію одного физическаго явленія, что самъ подъ конецъ усумнился: "неужели можно все объяснить однимъ простымъ физическимъ

26

явленіемъ?"^{86}). Такимъ образомъ невольно является потребность искать новыхъ путей.

Ихъ предлагаетъ А. А. Потебня[6] Нельзя сказать, что онъ же ихъ и открываетъ: они намѣчались уже раньше. Потебня только опредѣленно останавливается на нихъ и идетъ далѣе въ этомъ направленіи. Онъ не посвятилъ заговорамъ спеціальной работы, но неоднократно касался ихъ попутно въ своихъ трудахъ. Первое опредѣленіе заговора имъ дано было совершенно въ духѣ господствовавшихъ въ то время понятій о заговорѣ. "Заговоры, вывѣтрившіяся языческія молитвы, сопровождаются иногда (а прежде, вѣроятно, всегда) обрядами, согласными съ ихъ содержаніемъ, т. е. символически изображающими его обрядами"^{87}). Но постепенно мнѣніе это было оставлено ученымъ. Ветуховъ, ученикъ Потебни, по лекціямъ, записаннымъ въ 1875 г., возстанавливаетъ переходную ступень къ новому взгляду, получившему выраженіе въ ст. "Малорусская народная пѣсня"^{88}). Положенія записокъ совершенно тождественны съ положеніями статьи и представляютъ разницу только въ формулировкѣ опредѣленія заговора. Она такова: "Заговоръ — это словесное изображеніе сравненія даннаго явленія съ желаннымъ, сравненіе, имѣющее цѣлью произвести это желанное явленіе"^{89}). Эта формулировка нѣсколько уже измѣнена въ ст. "Мал. нар. пѣсня". Въ ней Потебня говоритъ: "Оставаясь при мнѣніи, что заговоры вообще^{90}) суть обломки языческихъ молитвъ, что чѣмъ болѣе заговоръ подходитъ къ молитвѣ, тѣмъ онъ первобытнѣе, мы впадаемъ въ ошибку"^{91}). Мысль эта собственно уже была высказана О. Миллеромъ. Потебня ее развиваетъ. "Въ молитвѣ человѣкъ обращается къ существу, которое, по его мнѣнію, на столько человѣкообразно, что можетъ исполнить

27