Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»

Баденец, между тем, демонстрировал успехи: еще минута, и он исчезнет за поворотом, а там начнется пойма, заросшая ивняком и черемухами. Как буйно она, должно быть, цветет по весне! Если баденец не окончательно впал в отчаянье и сохранил хотя бы немного рассудка человека, у которого не все потеряно, он затаится именно там. А потом, когда большевики уйдут, ему ничего не стоит вернуться к своим.

Потом он начал думать о том, как завершить свой поход на родину. В СС выдают ампулу с ядом. У всех офицеров она зашита под воротником – очень удобно. В гранатной сумке, в кобуре, он хранил свой револьвер. Свой талисман – память о том прекрасном мире, в котором он когда-то жил и который защищал до последней возможности.

Но сейчас надо было помочь парню из Бадена. Ему совсем немного лет. Он мог быть его сыном. У него пронзительно-голубые глаза человека, который искренне верит, что жизнь – это счастье.

Глава восемнадцатая

Немец стерег каждое движение Хаустова. Стоило ему переползти на шаг-другой вправо или влево, тут же следовала очередь. Хаустов же его никак не мог засечь. Автоматчик умело менял позицию. Очередь – и тут же смещался вправо или влево. Софрон тоже молчал. Оставалось одно: подползти как можно ближе к краю оврага, найти место, где кусты ивняка пониже, и перекинуть через них гранату. Но, как только он в очередной раз привстал на локтях, чтобы наметить маршрут перебежки, немецкий автомат плеснул из оврага тремя короткими торопливыми очередями. Немец держал его на мушке. Одна из пуль перерубила сухую трубку таволги в двух сантиметрах от обреза каски, а вторая, кажется, все же задела. Она прошла через шинельное сукно на спине. И входное, и выходное отверстия Хаустов нащупал дрожащими пальцами. Боли не чувствовал. Но спина и плечи занемели.

У Хаустова с собой были две гранаты. Он достал одну из них и разогнул усики чеки. Кроме как гранатой, понял он, его не взять. Будет держать их на мушке, пока патроны есть. А патронов, судя по тому, как он их расходует, у него под рукой достаточно.

И в это время выстрелил Софрон. Выстрел получился спаренный, словно стреляли двое. Хаустов, мгновенно сообразив, что более удобного случая, возможно, судьба ему не подарит, вскочил на ноги, пробежал несколько шагов вперед и влево, где начиналась лесная коровья стежка, ведущая именно к оврагу, и где над ней светилась серым небом узкая просека, на ходу вырвал чеку и бросил в ту просеку ребристое тельце гранаты. Автоматную очередь он услышал, когда уже лежал, уткнувшись лицом в размокшую от дождей и сырого снега корку стежки, довольно глубоко выбитую коровьими копытами. Следом за размеренной очередью автомата бахнула в овраге граната. Хаустов снова вскочил, перебежал к краю оврага и заглянул вниз.

Немец в камуфляжной униформе «древесной лягушки» лежал на противоположном склоне. Рядом дымилась небольшая воронка. Автомата в руках «древесной лягушки» не было. Хаустов прыгнул вниз. Через мгновение он уже поднимался на противоположный склон. Но и немец уже стоял на ногах. Похоже, осколки гранаты, разорвавшейся в двух шагах, не очень-то задели его. Немец пошатывался и смотрел на Хаустова мутными глазами окаменелой ненависти.

– Руки! Подними руки! – приказал Хаустов; теперь он говорил по-русски, потому что знал: уж это-то, и теперь, немец поймет и без перевода.

Когда их взгляды встретились, оба замерли. Но оцепенение прошло сразу, как только они услышали хруст шагов и голоса.

Разведчики окружали овраг.

– Ну, здравствуй, подпоручик Фаустов, – сказал один из них.

– Здравствуй, Эверт, – ответил другой. – Вот и свиделись. Зачем ты вернулся?

– Чтобы подышать воздухом своей родины. А заодно взглянуть, как ты тут комиссаришь. Хотя, судя по твоим петлицам, высоких степеней у товарищей ты не выслужил. Или на тебе чужая шинель?

– Моя. А на тебе чья?

– Как видишь, немецкая. Но под ней кое-что есть. – И сказавший это расстегнул верхние пуговицы камуфляжной куртки, бережно вытащил и положил на ладонь серебряный крестик на черной тесьме. – Если ты помнишь, это не простой крест. Это – крест брата. Мы побратались с ним на крови. Сразу после того, как мы расстались, меня с простреленным плечом отправили в лазарет, а он пошел в бой. Больше мы не виделись. Двадцать с лишним лет.

– Да, целая жизнь прошла.

– Наверное, ты прав. Бессмысленно упрекать друг друга. Ты прожил свою жизнь здесь, среди большевиков. Я – там. Ты, возможно, тоже принял их веру. Ты стал одним из них?

– Нет, Эверт.

– Не верится, что тебе удалось этого избежать и не сгинуть в их концлагерях.

– А ты? Ты стал фашистом?

– Нет. Я просто русский человек. Среди этого хаоса. Сейчас мы не сможем найти друг в друге общей правды.

– Да, Эверт. У каждого из нас она своя.

– «Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад». Я думаю, что один из нас стоит перед чудовищной пропастью: убив другого, он не сможет забыть этого до конца дней. Ты, должно быть, полагал, что гражданская война давно закончилась.