Когда я попала в Берлин осенью сорок пятого, это был такой
Как-то в воскресенье один полковник — его звали Хью Боггис-Рольф — позвал меня: «Пойдем, Джилл, взглянем на канцелярию».
Мы отыскали вход в бункер, и комната Евы Браун была в глубине с правой стороны. Я нашла ее пилку для ногтей, взяла себе и пользовалась ей, пока ее не украли из нашего номера в нью-йоркском отеле. В аптечке Гитлера стоял пузырек с витаминами.
Она показывает маленький стеклянный пузырек, потемневший от времени, в котором находится миллилитров двести черной жидкости.
Помимо этого, там почти ничего уже не осталось. В кабинете Гитлера я увидела копии его политического завещания и личное завещание, собственноручно им подписанное, с приложенными копиями. Я взяла несколько его бланков и еще одну карточку, где было напечатано «Берлин, Рождество 1942» и стояла подпись Гитлера. Больше ничего особо интересного. Ощущала я себя чрезвычайно странно — такое, знаете,
Еще Джилл Уильямс помнит, как присутствовала на встрече четырехсторонней комиссии в Берлине, где председательствовали все страны-оккупанты по очереди.
Однажды, когда настала очередь русских председательствовать, они вошли, сияя, как школьники, с высоченной стопкой книг. Это оказались фотоальбомы Евы Браун. Мы весь вечер просидели, передавая их по кругу и рассматривая Еву Браун: «Это я в праздничном платье, я на конфирмации, я любуюсь панорамой Берхтесгадена, я в Кельштайнхаусе» и так далее…
Воспоминания леди Уильямс об этих фотографиях очень живы и точны, учитывая, что она видела их пятьдесят лет назад. Я спросила, слышала ли она о Еве Браун прежде, до того, как оказалась в бункере Гитлера. «О да, мы знали о ней даже раньше, чем она поехала в Берлин, возможно, просто сплетни доходили. Но когда люди обсуждали ее, это как-то не запоминалось, если вы понимаете, что я имею в виду. Никаких доказательств не было, одни слухи. Никто в те дни не употреблял слово «любовница»; мы говорили «подруга».