Заяц с янтарными глазами

Я чувствую потребность продолжать поиски. В библиотеках я то и дело натыкаюсь на подсказки, которые уводят или вперед, или в сторону. Я хочу уточнить какой-нибудь факт — например, в каком году был изготовлен желтый ковер с ветрами в салоне Шарля, подробности биографии художника, который расписывал потолки в венском дворце Эфрусси, — и вдруг вижу примечание в приложении. И у меня перехватывает дыхание, когда я читаю, что дом Луизы на рю Бассано, напротив дома Жюля и Фанни, неподалеку от последнего дома Шарля, весь в позолоченном камне и причудливых завитушках, нацисты превратили в один из парижских лагерей для заключенных. Это был один из трех флигелей концлагеря Дранси, где узники-евреи должны были сортировать, чистить и чинить мебель и прочие предметы, украденные организацией Розенберга для функционеров Рейха.

А потом меня поджидает ужасное сообщение в скобках — о том, что девочка в голубом платье с ренуаровского двойного портрета дочерей Луизы Каэн д’Анвер (той картины, из-за которой Шарлю пришлось бесконечно напоминать заказчице о необходимости заплатить Ренуару) была депортирована немцами и погибла в Освенциме. И я узнаю, что сын Фанни и Теодора Рейнака Леон, его жена Беатрис Камондо и двое их сыновей тоже были депортированы. Они тоже погибли в Освенциме в 1944 году.

Все эти старые наветы, все эти пропитанные ядом диатрибы, направленные против еврейских семей на том золотом холме, расцвели в Париже запоздалым и чудовищным цветом.

Здесь, в этом доме, я чувствую себя совершенно сбитым с толку. То, что нэцке уцелели, попав в карман к Анне, а затем в ее матрас, кажется мне каким-то оскорблением. Мне невыносима мысль о том, что этот факт может стать неким символом. Отчего им было суждено уцелеть в укрытии, переждать войну, если стольким прятавшимся людям это не удалось? У меня кружится голова: люди, тайники и предметы перестали складываться в единую картину. Все эти истории изматывают меня.

Остается еще кое-что, что мне хотелось выяснить с тех самых пор, как я впервые услышал эту историю — почти тридцать лет назад, когда впервые увиделся с Игги в Токио. Вокруг Анны сохраняется какое-то пространство умолчания, будто пустота вокруг фигуры на фреске. Она была гойкой. Она служила у Эмми с того самого дня, как та вышла замуж. «Она всегда жила у нас», — говорил Игги.

В 1945 году она передала Элизабет нэцке, и Элизабет уложила плод хурмы, и оленя из слоновой кости, и крыс, и крысолова, и те маски, которые она так любила, когда ей было шесть лет, и остальных представителей игрушечного мира в маленький кожаный дипломат и увезла в Англию. Эти фигурки умели распространяться вширь, заполняя собой целую огромную витрину в парижском салоне или в гардеробной венского дворца, но сейчас они сумели и вжаться в ничтожно малое пространство.

Я не знаю даже полного имени Анны, не знаю, что стало с ней потом. Мне никогда не приходило в голову спросить — когда еще было у кого. Она была просто Анна.

«Совершенно открыто, публично и законно»

Элизабет увезла маленький дипломат с нэцке домой. Домом была теперь Англия: о том, чтобы вернуться с семьей в Вену, даже речи не могло быть. Игги, демобилизовавшийся из американской армии и искавший работу, испытывал сходные чувства. На возвращение в Вену решились очень немногие евреи. Ко времени аншлюса в Австрии проживало 185 тысяч евреев. После войны вернулись четыре с половиной тысячи, а 65 459 австрийских евреев погибли.

К ответу никого не призвали. Новая демократическая Австрийская Республика, учрежденная после войны, в 1948 году амнистировала 90 % бывших членов нацистской партии, а к 1957 году — всех бывших эсэсовцев и гестаповцев.

Возвращение эмигрантов явно вызывало беспокойство у тех, кто никуда не уезжал. Роман, написанный моей бабушкой о приезде в Вену, помог мне понять ее тогдашние чувства. В романе Элизабет есть один особенно красноречивый эпизод «очной ставки». У профессора-еврея спрашивают, зачем он вернулся, чего он ждет теперь от Австрии: «Вы сами поспешили уехать пораньше. Я хочу сказать, вы удалились еще до того, как вас могли изгнать». Это и есть ключевой, главный вопрос: чего вы хотите добиться, вернувшись сюда? Не вернулись ли вы, чтобы отобрать у нас что-нибудь? Не вернулись ли вы сюда как обвинитель? Не вернулись ли вы затем, чтобы разоблачать нас? И под всеми этими вопросами угадывается какая-то дрожь: уж не думаете ли вы, что ваша война была страшнее нашей?

Реституция оказалась очень трудным делом для тех, кому повезло уцелеть. Элизабет рассказывает об этом в одном из самых странных мест романа, где вымышленный персонаж, коллекционер Канакис, замечает «две темные картины в тяжелых рамах, висевшие на стене напротив. И уголки его глаз покрылись морщинками от легкой усмешки».