Заяц с янтарными глазами

Для такой жизни в Вене ей необходимо умение одеваться. Ее мать, Эвелина, старше дочери всего на восемнадцать лет. Она тоже безупречно одевается, причем носит исключительно белое. Круглый год — только белое, от шляпок до ботинок, которые в пыльную летнюю пору она меняет трижды в день. Любовь к нарядам — это страсть, которую родители поощряли в Эмми отчасти потому, что у нее была к этому прирожденная склонность. Пожалуй, склонность слишком размытое определение. Это похоже на дар, на настоящее призвание — то, как она умеет, изменив всего одну деталь в одежде, сделаться непохожей на всех остальных девушек.

В юности у Эмми было множество поводов принарядиться. Я нашел альбом со снимками, где на вечеринке в выходной день девушки позировали фотографу, нарядившись героинями картин старых мастеров. Эмми изображала Тицианову Изабеллу д’Эсте в бархате и мехах, а ее кузины — смазливых горничных с полотен Шардена и Питера де Хоха. Я отмечаю, что Эмми берет здесь на себя господствующую роль. На другой фотографии молодой красивый Гофмансталь и Эмми, тогда подросток, одеты венецианцами эпохи Возрождения на свадебном маскараде. А еще была вечеринка, на которой все наряжались персонажами Макарта: вот идеальный повод надеть широкополые шляпы с перьями.

И до и после свадьбы у Эмми есть и другая жизнь — в Чехословакии, в дачном доме семьи Шей в Кевечеше, куда можно доехать из Вены на поезде за два часа. Это был очень большой и очень простой дом, построенный еще в XVIII веке («большая квадратная коробка, какие рисуют дети», по словам моей бабушки), стоявший на равнинном месте, среди полей, опоясанных рядами ив, среди березовых рощ и ручьев. Рядом протекает большая река Ваг, обозначая границы поместья с одной стороны. Это был пейзаж из тех, где можно жить, видя, как бури проносятся где-то очень далеко, так что их даже не слышно. Там было озеро для купаний, с резными, в мавританском стиле, павильонами для переодевания, множество конюшен и множество собак. Мать Эмми Эвелина разводила шотландских сеттеров: первую суку ей доставил в деревянной клетке «Восточный экспресс» (поезд делал остановку на крошечном перроне возле имения). А еще там жили немецкие легавые отца Эмми, с которыми охотились на зайцев и куропаток. Ее мать очень любила охоту, и, когда приближалось время родов, она выезжала охотиться на куропаток, сопровождаемая не только егерем, но и повитухой.

В Кевечеше Эмми ездит верхом. Она выслеживает оленей, стреляет и выгуливает собак. Пытаясь как-то свести воедино эти две половины ее жизни, я чувствую некоторое ошеломление. У меня ведь уже имеется готовая, до блеска отполированная картинка жизни евреев в Вене конца века, где основное место отведено Фрейду — с виньетками, изображающими язвительные беседы интеллектуалов в кафе. Как и многие хранители и исследователи, я почти влюблен в мотив «Вена как тигель XX века». И вот, дойдя до венского периода моей семейной истории, я слушаю Малера, читаю Шницлера и Лооса — и начинаю чувствовать себя настоящим евреем.

Картина той эпохи, существовавшая у меня в голове, разумеется, оказалась не настолько широка, чтобы в нее вошли и сцены, где евреи выслеживают оленей или спорят о сравнительных достоинствах подружейных собак, натасканных на разную дичь. Я в растерянности. И тут мне звонит отец: он сообщает, что нашел кое-что еще, что следует добавить к растущей папке с семейными фотографиями. Я чувствую по отцовскому голосу, что он очень доволен собой и собственным вкладом в затеянные поиски. Он заезжает ко мне в мастерскую пообедать и вытаскивает из полиэтиленового пакета маленькую белую книжечку. Я сам не очень-то понимаю, что это такое, говорит он, но ей место в твоем «архиве».

У книжечки очень мягкий переплет из белой замши, выгоревший на солнце и вытершийся на корешке. На обложке обозначены даты — 1878-й и 1903-й. Она затянута лентой желтого шелка, которую мы с отцом теперь развязываем.

Внутри оказываются двенадцать рисунков тушью, изображающих разных членов семьи. Это двенадцать отдельных карточек, каждая с серебряным обрезом, с собственной рамкой, выполненной в стиле венского модерна, с загадочным немецким, латинским или английским четверостишием — строфой из какого-нибудь стихотворения или куплетом песни. Мы догадываемся, что это, скорее всего, подарок к серебряной свадьбе барона Пауля и Эвелины, преподнесенный им Эмми и Пипсом. Белая замша была выбрана для их матери, которая обожала все белое: шляпки, платья, жемчуга и замшевые ботинки.