«Зайцем» на Парнас

Сквозь не плотно прикрытую дверь из кабинета донесся знакомый истонченный расстоянием бас. Значит, дома. Может, работает? Ну да разок-то ради меня может на пару часов отложить рукопись? Живу я в деревне, аж «за Можаем», у него бываю вон как редко. Когда Углоновы обедают? А то до обеда я посижу в кабинете, почитаю, мешать ему не буду, посмотрю, как он пишет, покопаюсь в библиотеке.

Толстощекая прислуга появилась минуты через три, безучастно проговорила:

— Лариона Мартыныча нету дома. Позвоните им завтра в десять утра.

И захлопнула перед носом дверь.

Как же так? Выходит, мне почудился его бас из кабинета? Смущенно спускаясь по лестнице, я вынужден был прижаться к стене: мимо меня, шагая через ступеньку, поднимался выбритый, как актер, мужчина с маленьким чемоданчиком. Знакомое лицо! Кто такой? Знаменитость? Ба! Да это же парикмахер Углонова. Значит… И я мучительно покраснел. С этой поры я навсегда запомнил: известным писателям надо заранее звонить. На то в Москве и существуют телефоны. К «учителям» следует подлаживаться, попасть на прием — это милость.

Весь день я в «отеле» читал гранки повести. Опасность встречи с Цыпиным отпала. Издательство на Тверском бульваре прекратило существование, весь его портфель был передан в Большой Гнездниковский. Здесь создавалось другое, самое крупное в Москве и в Союзе республик издательство современной литературы — «Советский писатель». Директор в нем был новый.

Вечером Петька Дятлюк вернулся из «Крестьянской газеты»: он там работал в экспедиции. На электроплитку с треснувшей керамикой поставили помятый алюминиевый чайник, расстелили газету, порезали пайковую селедку, хлеб. Из посуды были стакан и эмалированная кружка.

Когда, примостившись за колченогим столом, сели ужинать, Петька спросил меня со своим тихим юмором:

— Видал, Витя, многотомного классика? Иль он где за границей летает?

Мне было стыдно признаться, что меня не приняли. А в этом я все больше убеждался, вспоминая свой «визит» к Углонову.

— Угадал, Петя, — ответил я как мог веселее. — Только не за границей летает Илларион Мартынович, а в такси. Я подхожу, а он собирается в «Новый мир». Извинялся, брат, что не может принять. Назначил завтра на утро. Просил непременно.

Я поспешил переменить тему разговора:

— А как твои творческие дела? Продолжаешь свою повесть «Жизнь улыбается»?

— Мне, дружище, «жизнь улыбается» в экспедиции, Знаешь, сколько работы? Придешь домой, а у тебя в голове будто черти горох молотили. Я, Витя, сейчас на другой жанр перешел. Сочинил стишок. Хочешь послушать?

И, вскинув руку, он с хорошо разыгранным пафосом прочитал:

А жизнь идет. Стареем мы.
Песок вслед путь нам устилает.
О, Муза милая, пойми,
Как по тебе Дятлюк страдает!

Славный мужик Петька, а от литературы отходит. Попробуй сесть за повесть, когда в голове «черти горох молотили»! Это бы и со мной случилось, останься я в «Известиях» репортером или в отделе правки. Не зря Горький сказал: литература — баба капризная, совместительства не терпит. Хочешь выбиться в писатели? Пей холодную водичку из крана, рукавом закусывай и не распускай слюни. (Я всячески старался оправдать себя в том, что «не изменил изящной словесности» и отказался «сойтись с журналистикой». Признаться? В душе я частенько жалел об этом. Уже бы стал заправским газетчиком, не пришлось бы изворачиваться, стрелять у меценатов сотняжки, да небось бы за это время и не один сюжетец для рассказа выудил из жизни.)

— Кишка тонка, — продолжал Петька. — Ведь мы как знаний набирались? Вроде той козы. «Бежала через лесочек, ухватила кленовый листочек». А когда скакала через мосток, лизнула «воды глоток». Вот мне в «Крестьянской газете» контрамарку давали на «Дни Турбиных» в Художественный. Это пье-еса! Так автор Михаил Булгаков — сынок профессора, в Киеве гимназию кончил. Университет. Это — писатель. Алексей Толстой возьми. Граф. Сопли по губе еще текли, а ему уже то Гоголя, то Гегеля подсунут. Натаскивают по французскому. Все Европы объездил. Углонов твой. Папаша сам пек статьи, книжки — сынку с пеленок на лбу литературную прививку сделали… Так вот им всем и подводили Пегаса с белыми крылышками. Садись, и сразу на Парнасе. А мы? По-беспризорному и туда лезем. Где пешком, где ползком, а если подъедем — то «зайцем», уцепившись за хвост чужого коняги.

И Петька сам рассмеялся над своим сравнением.

— Чего хорошего дала нам беспризорщина? Закалку. Никогда не вешать носа. Поэтому выпьем, Витя, за это… чайку еще по стакашку.

…Ровно в десять часов следующего утра я уже был в будке автомата: зависимые люди всегда очень точны. Опущенная монетка глухо звякнула в аппарате; я, боясь ошибиться, осторожно пальцем набрал номер. Напряженная тишина, и вот в ней родился знакомый мягкий бас. «Писательский» тон, каким я собирался говорить с Углоновым, застрял у меня в горле. Я торопливо, чуть не шепотом, назвал себя и сказал, что хотел бы его увидеть «на часок». Можно прийти сейчас?