Закат и падение Римской Империи

Если справедливо, что необходимое для историка беспри­страстие обусловливается отсутствием страстей, скромно­стью вкусов и средним состоянием, которое ослабляет често­любие, предохраняя и от лишений, и от чрезмерных притязаний, то нет человека, который находился бы в этом отно­шении в более благоприятном положении, чем Гиббон. Он происходил из древнего рода, впрочем не отличавшегося осо­бенным блеском, и хотя в своих "Мемуарах" он с удовольст­вием говорит о родственных связях и отличиях своих пред­ков, однако он сам сознается, что ему не досталось от этих предков ни славы, ни позора (neither glory nor shame); в том, что касается родственных связей его рода, всего замечатель­нее его довольно близкое родство с кавалером Актоном, про­славившимся в Европе в качестве министра при короле Неа­политанском. Его дед разбогател от торговых предприятий, которые он вел с успехом, подчиняя, по выражению его вну­ка, "свои мнения своим денежным интересам" и одевая во Фландрии войска короля Вильгельма, тогда как он охотнее взял бы на себя подряд для короля Якова, но, как прибавляет историк, "едва ли по более дешевой цене". Отец нашего исто­рика, не разделяя наклонности своего родителя регулировать свои вкусы по своим средствам, растратил часть состояния, которое досталось ему слишком легко, чтобы он мог знать ему цену; поэтому он оставил в наследство сыну необходи­мость улучшить свое положение каким-нибудь удачным предприятием и направить к какой-нибудь серьезной цели деятельность ума, который, при его невзыскательном вооб­ражении и при его душевном спокойствии, может быть, ос­тался бы без всякого определенного практического примене­ния, если бы денежное положение было более благоприятно. Эта деятельность ума обнаружилась в нем с самого детства в те промежутки времени, когда он не страдал по причине очень слабого здоровья и почти непрекращавшихся недугов, от которых он не мог отделаться до пятнадцатилетнего воз­раста; в эту эпоху его жизни его здоровье внезапно укрепи­лось, и впоследствии он страдал только от подагры и от одной болезни, которая, быть может, была излечима, но вследствие продолжительного к ней невнимания сделалась в конце кон­цов причиною его смерти. Вялость, столь не свойственная ни детскому, ни юношескому возрасту, смягчает в эти лета пылкость воображения и потому способствует наклонности к занятиям, с которыми легче уживается физическая слабость, чем резвость; но так как плохое здоровье юного Гиббона слу­жило для его беспечного отца и для взявшей его на свое по­печение снисходительной тетки предлогом для того, чтобы не беспокоить себя его образованием, то вся деятельность его ума выразилась в любви к чтению. Это занятие, не требую­щее никакой усидчивой и систематической работы, обыкно­венно развивает в уме и леность, и любознательность; но для юного Гиббона благодаря его хорошей памяти оно послужи­ло началом тех обширных познаний, которые он приобрел впоследствии. История была его первым любимым чтением и сделалась впоследствии его преобладающей наклонностью; он уже в ту пору вносил в эти занятия тот дух критики и скептицизма, который впоследствии сделался отличительной особенностью его манеры относиться к историческим со­бытиям и описывать их. Когда ему было пятнадцать лет, он задумал описать век Сезостриса, и не с тою целью, как этого следовало бы ожидать от мальчика его лет, - чтобы нарисовать великолепную картину царствования такого завоевате­ля, а для того, чтобы определить приблизительно время его существования. Система, которой он придерживался, отно­сила царствование Сезостриса почти к тому же времени, ког­да царствовал Соломон; его приводило в замешательство только одно возражение, а способ, которым он устранил это затруднение и который, по его собственным словам, был ост­роумен для молодого человека его лет, интересен для нас по­тому, что он был предвестником тех дарований, которые со­здали историческое произведение, служащее пьедесталом Для его славы. Вот что говорится по этому поводу в его "Мемуарах": "В тексте священных книг первосвященник Манефон считает за одно и то же лицо Сетозиса, или Сезостриса, и старшего брата Даная, высадившегося в Греции, как гласят паросские мраморы, за 1510 лет до Р.Х.; но, по моему пред­положению, первосвященник с намерением говорил неправду. Желание льстить порождает ложь; написанная Манефоном история Египта посвящена Птолемею Филадельфу, ко­торый, вымышленно ли, основательно ли, производил свой род от царей македонских, происходивших от Геркулеса. Данай был один из потомков Геркулеса, а так как старшая линия пресеклась, то его потомки Птолемеи сделались един­ственными представителями царского рода и могли заявлять наследственное право на престол, который достался им пу­тем завоевания". Итак, льстец надеялся прислужиться тем, что говорил о предке Птолемеев Данае как о брате египет­ских царей; а всякий раз, как ложь могла быть для кого-нибудь полезной, в Гиббоне зарождалось недоверие. "Век Сезостриса" не был докончен и через несколько лет после того был брошен в огонь, а Гиббон совершенно отказался от наме­рения согласовать между собою древние сказания еврейские, египетские и греческие, "теряющиеся, - как он выразился, - в отдаленных облаках". Тем не менее рассказанный им факт показался мне интересным потому, что я уже узнаю в нем будущего историка разрушения Римской империи и утверж­дения христианства, - узнаю в нем того критика, который, будучи всегда вооружен сомнением и вероятием и постоянно отыскивая в страстях или в интересах цитируемых им писа­телей мотивы для того, чтобы опровергнуть их показания, не оставил почти ничего положительного и цельного ни в тех пороках, ни в тех добродетелях, которые он описывал.