Закат и падение Римской Империи. Том 7

После утраты всяких надежд на восстановление свободы и владычества Петрарка увлекся третьим, более скромным, желанием примирить пастыря с паствой и переселить римского епископа в его старинную и специально ему принадлежавшую епархию. С пылкостью юноши и с авторитетом старца Петрарка обращался со своими увещаниями к пяти царствовавшим один вслед за другим папам, и его красноречие всегда одушевлялось энтузиазмом искреннего убеждения и ничем не стеснявшейся свободой слова. Будучи сыном флорентийского гражданина, он всегда предпочитал страну, где родился, той стране, в которой воспитывался, и Италия была в его глазах царицей и садом всего мира. Несмотря на свои внутренние раздоры, Италия, бесспорно, стояла выше Франции по своим искусствам и по своей учености, по своему богатству и по своей образованности; но разница между двумя странами едва ли была так велика, чтоб давать Петрарке право называть варварскими безразлично все страны, лежащие на той стороне Альп. Авиньон — этот мистический Вавилон, эта помойная яма пороков и разврата — был предметом его ненависти и презрения; но он позабывал, что эти позорные пороки не были продуктами местной почвы и что, где бы ни жил папа, они будут составлять принадлежность могущества и пышности папского правительства. Он соглашался с тем, что преемник св. Петра был епископом всемирной церкви; но он присовокуплял, что апостол утвердил свой несокрушимый престол не на берегах Роны, а на берегах Тибра, и что все христианские города наслаждались личным присутствием своих епископов, только метрополия христианского мира оставалась одинокой и покинутой. Со времени перенесения папской резиденции в Авиньон священные здания Латерана и Ватикана, их алтари и их святые впали в бедность и пришли в упадок, и Петрарка нередко изображал Рим под видом неутешной матроны — точно будто можно приманить ветренного мужа описанием преклонного возраста и недугов его огорченной супруги. Но присутствие законного государя разогнало бы тучи, висевшие над семью холмами; вечная слава, благоденствие Рима и спокойствие Италии были бы наградой того папы, который осмелился бы решиться на такое благородное предприятие. Из пяти пап, к которым обращался Петрарка со своими увещаниями, первые трое — Иоанн Двадцать Второй, Бенедикт Двенадцатый и Климент Шестой — смотрели на оратора как на докучливого человека или забавлялись его смелыми выходками; но Урбан Пятый попытался совершить эту достопамятную перемену, а Григорий Одиннадцатый окончательно осуществил ее. Исполнение их замысла встретило очень важные и почти непреодолимые препятствия. Король Франции, заслуживший прозвище Мудрого, не хотел освободить пап от зависимости, на которую их обрекало пребывание внутри его владений; кардиналы, большей частью принадлежавшие к числу подданных этого короля, привыкли к языку, нравам и климату Авиньона, к своим великолепным дворцам, а главным образом — к бургундским винам. В их глазах итальянцы были чужеземцами или врагами, и они неохотно отплыли из Марселя, точно будто их продали в рабство или отправляли в ссылку к арабам. Урбан Пятый прожил три года в Ватикане в безопасности и почете; его святость охранялась двумя тысячами конных телохранителей, а король Кипрский, королева Неапольская и императоры восточный и западный благочестиво приветствовали восседавшего на кафедре св. Петра общего отца всех христиан. Но радость Петрарки и итальянцев скоро перешла в скорбь и в негодование. Урбана побудили возвратиться во Францию какие-то общественные или личные интересы, его собственное желание и, быть может, просьбы кардиналов, так что следующее избрание папы обошлось без тиранического патриотизма римлян. Тогда за них вступились небесные силы: святая пилигримка, шведская принцесса Бригитта не одобрила возвращения папы во Францию и предсказала смерть Урбана Пятого; св. Катерина Сиеннская, которая была супругой Христа и посланницей флорентийцев, поощряла Григория Одиннадцатого к переселению в Рим, и хотя сами папы умели с большим мастерством употреблять во зло человеческое легковерие, они, по-видимому, поверили этим женским бредням. Впрочем, для небесных внушений служили поддержкой и некоторые мирские соображения. Авиньонская резиденция подверглась неприятельскому нападению и насилиям: один герой, имевший под своим начальством тридцать тысяч грабителей, принудил Христова наместника и священную коллегию уплатить ему выкуп и отпустить ему грехи, а правило французских воинов щадить народ и обирать церковь было новой ересью самого опасного свойства. Между тем как эти насилия вытесняли папу из Авиньона, его настоятельно звали к себе римляне. Сенат и народ признавали его своим законным государем и клали к его стопам ключи от городских ворот, от мостов и от крепостей — по меньшей мере тех, которые находились в городском квартале, лежавшем на той стороне Тибра. Но это вероноподданническое приглашение сопровождалось заявлением, что римляне не могут долее выносить позора и общественных бедствий, причиняемых его отсутствием, и что его упорство заставит их воспользоваться их старинным правом избирать пап. Они обратились к жившему на горе Кассино аббату с вопросом, примет ли он от духовенства и от народа тройную корону, на что почтенный аббат отвечал: “Я римский гражданин и мой первый долг — исполнять волю моего отечества.”