Закат и рассвет (СИ)

— Ты же хотел, чтобы я пришёл, — Орочимару пожимает плечами, кривит губами, садится уже в привычное для себя кресло. Переплетает пальцы в замок, наблюдая за тем, как Джирайя ёрзает на кровати, приподнимается на локтях. У него взгляд, как у кота, который вот-вот и нашкодит, прямо, как и в годы Академии. И это всё ещё раздражает до скрежета в зубах… Тем более, должно же быть что-то постоянное в их жизни, хотя бы такие дурацкие мелочи.

— Мог бы принести доску с фигурами, сыграли бы в Го или Сёгу, собеседник из тебя всё равно так себе.

— Какой смысл в игре, если мы оба знаем, что ты проиграешь. Ты и так на больничной койке, зачем мне лишний раз тешить своё самолюбие?

— А я думал ты для этого сюда и приходишь, чтобы смотреть на меня, пока я сплю, и слюни пускать на мою беспомощность. У тебя всегда были больные сексуальные наклонности.

Джирайя садится на край больничной койки, игриво ведёт бровями, змеиный саннин не может сдержать ехидного смешка. Просто возвращает собеседнику шпильку:

— Жаль, что в плену тебе не отрезали язык. Я бы им за это доплатил.

— Больной ублюдок.

— Сказал тот, кто подглядывает за девами в онсене{?}[ название горячих источников в Японии].

Джирайя смеется хрипло, пожимая плечами и принимая в этот раз своё поражение в словесной борьбе. Они молчат минут пять от силы, находясь, каждый в своих мыслях.

Напряжение витало в воздухе, оно натягивалось канатом между пустым пространством и тишиной. Оно было ощутимым, так, словно они оба на подсознательном уровне понимали, что теперь всё не так, как прежде.

Что-то мучило их обоих. Что-то, что не хотелось до боли в ребрах произносить вслух. Джирайя чувствовал нестабильность чужой чакры в эту секунду, но ничего не сказал. Наблюдение о том, что его напарник выглядел усталым и измотанным, он тоже решил утаить.

Он всегда слишком чутко чувствовал его физическое состояние. Слишком долго они были в одной команде, слишком долго воевали плечом к плечу.

Нестабильность — это не про Орочимару. Он всегда острый, прямой и правильный, как скальпель. Что изменилось?

Орочимару хотел сказать многое, но вместо этого, произнёс лишь то, на что был сейчас способен:

— У меня не так много времени. Я должен уйти на миссию через два часа, — отчеканил он. Мраморные длинные пальцы прошлись тихим стуком по твёрдой обивке.

— Почему они так часто тебя дёргают? В деревне закончились чунины? — голос Джирайи звучит удивленно. Он смотрит на своего собеседника впритык, будто пытается просканировать. Разобраться, что к чему. Найти безмолвные ответы. Чужой силуэт, под его взглядом, теряет иллюзию расслабленности, становится напряженным и неприступным.

— Я сам попросил. Я не хочу долго находиться в деревне. Не могу.

Орочимару и сам не знает, почему отвечает на заданный вопрос. Лучше бы промолчал, как и делал всегда, когда не желал продолжать диалог. Потому что за такими ответами всегда следуют неудобные вопросы, а им это ни к чему. Орочимару не любит разговаривать… Разговоры пусты и бесполезны.

В них нет истины. Змеиный саннин скользит взглядом в сторону окна, наблюдает, как апельсиновая корка на небе стремительно окрашивается в тёмный цвет. Закату недолго осталось… Сколько бы он не боролся, не тянул время, ночь всё равно заберёт своё. Так было и с рассветом… Несколько секунд свободы, чтобы через несколько минут превратиться лишь в размытое воспоминание.

Понимал ли эту неизбежность Джирайя, как понимал её Орочимару? Они, будто были обречены находится на двух разных горизонтах.

— Почему? — следует предсказуемый вопрос и такое же предсказуемое молчание. Жабий саннин не сводит со своего напарника взгляда, будто желая прожечь бледную кожу насквозь, лишь бы докопаться до правды. Орочимару же снова поворачиваться к собеседнику не желал. Варился в собственном соку, как умалишенный.

В помощь от неловкого безмолвия приходят сигареты. Орочимару достаёт одну из серебряного футляра. Кажется, ему подарил его один из феодалов в благодарность за оказанную услугу….

Джирайя плохо помнит подробности, но гравировка змеи на каркасе навсегда пропечатана в его памяти, так, словно он хотел забрать с собой на ту сторону, как можно больше воспоминаний о самых близких, греющих душу.

Жаль, что память решила отнять у него самое дорогое, ответы, которые не желала давать ему Цунаде. Почему она с таким упрямством отрицала то, что они были вместе? Он был уверен в том, что накосячил, но не знал, как загладить свою вину. Она была замкнутой и разбитой. Злилась и расстраивалась слишком горько.

Была уязвлённым нервом, к которому нужно с осторожностью прикасаться. Джирайя же не умел быть тактичным, эмоции всегда били через край, и он видел, как порой это её ранило. Она хотела держать дистанцию, а он уже не мог отступить назад. Он себя знал. Знал своё упрямство и желание биться до конца. Однажды, просто попробовав какого это на вкус, быть с ней, он понимал, что уже не остановится.