Закат империи

Голодный и усталый жеребец с трудом поддавался понуканиям и всё же, хрипя и роняя пену, взобрался на вершину холма. Здесь Павлиан ещё раз оглянулся, и до него донеслись дикие крики преследователей. Зато там, внизу, по другую сторону неширокого ручья он увидел отряд всадников, на оружии и доспехах которых ярко играло солнце. Это был пограничный дозор византийцев. Теперь уже счёт пошёл буквально на минуты.

Павлиан погнал коня вниз, в то время как его преследователи взбирались на вершину. «Только не споткнись, только не споткнись», — мысленно умолял он жеребца, чувствуя, как в ушах свистит ветер, а перед глазами рябит от пожухлой травы, земли и песка. До ручья оставалось совсем немного, и Павлиан, на секунду подняв голову от конской гривы, успел заметить, что византийцы заинтересовались погоней, повернули коней и поскакали навстречу ему. «Господи, спаси, Господи, спаси!» — шептал он, не смея оглядываться назад.

Именно поэтому он и не увидел того, как первый из взобравшихся на холм всадников резко остановил коня, натянул лук и прицелился. Бешеному перестуку копыт вторило собственное сердце Павлиана, оглушительными толчками отдававшееся в ушах и затмевавшее глаза кровавой пеленой. Ручей был уже совсем рядом, переливаясь на солнце холодными яркими бликами. Но свист ветра в ушах заглушил свист стрелы... Павлиан не успел даже понять, что случилось, как мгновенная адская боль в правом боку вышибла его из седла, но, ещё не успев упасть с лошади, он уже потерял сознание.

Когда конюх очнулся и с величайшим трудом разлепил глаза, то увидел вокруг себя только лошадиные копыта. Сил, чтобы приподнять голову, у него просто не было, зато из гула голосов до него стали доноситься отдельные фразы:

— Это раб, беглый раб, который обокрал своего хозяина! Мы гнались за ним целых два дня и наконец-то настигли...

Голос кричавшего был странно знаком. «Эй, хозяин, ужинать и вина! — вдруг вспомнил Павлиан. — О Боже, ведь это говорят обо мне!» Он сделал отчаянное усилие и всё-таки повернул голову так, что смог разглядеть нескольких византийских воинов, перетаптывавшихся на лошадях по другую сторону ручья. «Это ложь! — хотел закричать он. — Я не раб, а гонец к римскому папе, который гостит у вашего императора... Помогите!»

Но едва он раскрыл рот, как из него густым ручьём хлынула кровь, и Павлиан снова потерял сознание.

Глава 14. ЧЁРНАЯ ПАНТЕРА

Прочитав письма, которые были найдены у гонца и доставлены Кассиодору рабом Тригвиллы, начальник королевской канцелярии погрузился в глубокие размышления. Конечно же, в этих посланиях не было ничего компрометирующего первого министра, да на это было бы странно рассчитывать. В первом из своих писем Боэций сообщал Иоанну I о недавних событиях и, в частности, описывал состоявшийся диспут; во втором — давал папе подробные инструкции, как вести себя и что говорить византийскому императору, чтобы побудить его к отмене своего злополучного эдикта о преследовании ариан. Среди этих советов было и пожелание отказываться от излишне торжественных церемоний, которые Юстин мог устраивать в честь своего гостя, а также ни в коем случае не вести разговоры о возможном восстановлении империи под эгидой Константинополя и даже об объединении двух церквей — западной и восточной.

Возможно, что в этих письмах за самыми общими фразами и советами содержалось и что-то иное, понятное лишь тому, кто их отправлял и кто должен был получить, — в эти коварные и неустойчивые времена язык условностей и тонких намёков достиг своего подлинного совершенства. Существовал и другой, маловероятный вариант — гонцу поручили передать тайное сообщение на словах. В любом случае предъявлять эти письма Теодориху не было никакого смысла. Однако Кассиодор строил совсем иные планы и уже составлял в уме совсем другие письма...

Любую политическую комбинацию он любил просчитывать на несколько шагов вперёд, что в данном случае, зная врождённое благородство соперника, было совсем несложно сделать. Грубый подлог и обвинение самого магистра оффиций в тайных и предательских сношениях с Константинополем здесь явно не годились: Теодорих всё ещё доверял своему первому министру, а потому обязательно провёл бы самое тщательное расследование любых и уж тем более столь суровых обвинений в адрес Боэция. Разоблачение же подлога грозило крахом самому Кассиодору. Поэтому следовало действовать намного тоньше и обвинить для начала не самого Северина Аниция Боэция, а кого-нибудь из его ближайших единомышленников, который был бы весьма неприятен королю и в предательские замыслы которого он бы с лёгкостью поверил. Найти такого человека было совсем несложно — сенатор Альбин давно вызывал гнев Теодориха своей исконно римской надменностью и — по доносам соглядатаев — многочисленными высказываниями о восстановлении Римской империи.