Закат империи

Да, вот в это уже можно было поверить, и всё же Виринал колебался. Но тут ему вспомнилось кровавое пятно на дороге — несомненное подтверждение слов этого человека, и он отбросил свои сомнения, приблизился к могильному холму и стал мечом разрывать землю. Откопав человека почти по пояс, Виринал положил меч на траву, взял купца под мышки и, поднатужившись, вытащил из могилы. Тот мешком свалился на землю, бессильно бормоча какие-то слова благодарности.

— Ладно, ладно, — отмахнулся вспотевший Виринал, — теперь давай выкопаем твою жену, может быть, и она ещё жива...

— О нет! — со стоном воскликнул купец. — Ей на моих глазах отрезали голову!

— A-а, тогда понятно, почему на дороге осталось столько крови, — почти поверив, заметил Корнелий, засовывая меч в ножны. — Ну, приятель, соберись с силами, сейчас я перекину тебя через седло и повезу в город.

— Хорошо, молодой господин, я потерплю. Да благословит тебя Господь!

— Лучше бы он не допускал зла, — задыхаясь от тяжести купца, сквозь зубы пробормотал Виринал. Кое-как перекинув его через луку седла, он вскочил на коня и, тронув его шагом, выехал обратно на дорогу. Только одно зрелище на несколько мгновений привлекло его внимание, когда он уже поворачивал в сторону города. Далеко в темноте, в том селении, которое он миновал полчаса назад, ярко пылала крестьянская хижина, возле которой испуганно суетились маленькие тёмные фигурки.

Глава 19. ПРЕДАННОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Когда Симмах появился на пороге его тюремной камеры, Боэцию достаточно было одного взгляда на суровое лицо принцепса сената, чтобы понять, с каким настроением тот пришёл навестить своего приёмного сына и зятя. Сам он в глубине души надеялся на то, что Симмах принесёт хорошие вести, что эти коварные обвинения рухнут и Теодор их снова призовёт его ко двору. Да и как было не надеяться, когда ещё несколько дней назад он был вторым человеком в государстве — и вдруг оказался узником сырой тёмной камеры, находившейся в глухом подвале тюрьмы, без окон, куда не доносилось ни малейших звуков, так что от постоянной тишины начинало звенеть в ушах. Но вот теперь, видя мрачное лицо своего тестя, осматривавшего холодный топчан и низкий маленький стол, на котором стоял закопчённый светильник, Боэций с внезапным ужасом понял, что ему уже никогда — н и к о г д а! — не вырваться на свободу!

С трудом подавив слабость и волнение, он поднялся с ложа и подошёл к Симмаху. Они молча обнялись и какое-то время держали друг друга в объятиях.

— Мужайся, сын мой, мужайся, — дрогнувшим голосом произнёс принцепс сената. — Мы всё-таки римляне, и нам не привыкать к ударам судьбы.

— Как мои сыновья, как Рустициана? — отступив назад, упавшим голосом спросил Боэций.

— Я по мере сил пытаюсь поддержать их в эти трудные дни... Твоя жена — отважная женщина, она не льёт слёзы.

«О да, чего-чего, а отваги ей не занимать!» — грустно усмехнулся про себя бывший магистр оффиций и, помедлив, спросил:

— А как моя дочь?

— Она бежала из твоего дома, и о ней ничего не известно, — сухо и решительно ответил Симмах. — Но не беспокойся, когда она найдётся, я позабочусь и о ней.

— Благодарю тебя.

— Не стоит.

Симмах, низко опустив голову, задумчиво прошёлся по камере, а Боэций украдкой следил за его движениями и не торопился с расспросами. Он уже догадывался о том, что тесть явился рассказать ему об очередном заседании сената и...

— Предатели! — тихо, с невероятной горечью вдруг воскликнул Симмах. — Подлые и трусливые предатели, которые пекутся только о том, чтобы спасти свои паршивые шкуры. Мне стыдно, Северин Аниций, мне невыносимо стыдно, что я столько времени был принцепсом сената и председательствовал на заседаниях этого жалкого стада овец... Эта кучка убогих негодяев недостойна даже называться римским сенатом!

— Что произошло? — тихо спросил Боэций, подавленный этой откровенной вспышкой отчаяния.

— А произошло то, во что я до сих пор не могу поверить. На вчерашнее заседание явился Кассиодор и в качестве представителя Теодориха потребовал, чтобы мы вынесли свой вердикт по поводу всех этих гнусных обвинений, как в адрес тебя, так и в адрес нашего общего друга Альбина.

— И что же?