Закат цвета фламинго

Мирон хмыкнул, но ничего не ответил. Грязная татарка на него впечатления не произвела. Впрочем, даже умытая она вряд ли возбудила б у него интерес. Перед глазами возникло милое голубоглазое личико в обрамлении белокурых кудряшек, выбивавшихся из-под кружевного чепца. «Эмма, Эммануила!» Мирон на мгновение закрыл глаза. Он обязательно выполнит наказ государя, получит в награду вотчину, отнятую у отца, вернет себе крестьян, которых отдали в казну, тогда и семьей можно обзаводиться…

Но мысли об оставленной в Немецкой слободе невесте разом перебили вкусные запахи. За лавками и лабазами лепились по темным закоулкам, тесня друг друга, обжорки и харчевни, в которых шла своя, разудалая жизнь. По всей округе разносились пьяные выкрики, тянуло запахами жареного мяса, свежеиспеченного хлеба и наваристых щей, отчего у Мирона засосало под ложечкой. И он уже пожалел, что отказался от кулебяки и ухи из тайменя.

Но Сытов и тут все понял без слов, направившись к бочке с квасом, и следом – к лотку с горячими пирогами. Здесь Мирон отвел душу, выпив ковш кваса и отведав пышный пирог с репой. Мир вокруг наполнился красками и совсем не печальными звуками. Мирно чирикали воробьи на кучке конского навоза, и вдруг затеяли драку, да так, что пух и перья в разные стороны полетели. На крыше хлебного лабаза нежно бормотали голуби; возле поильни фыркали лошади; звонкими голосами зазывали покупателей торговцы сбитнем и телячьим холодцом. Пробежал меж рядов здоровенный пес в безобразных лохмотьях зимней шерсти. Получил пинок и завизжал обиженно.

Но все это происходило уже за спиной Мирона. Миновав торговую площадь, они повернули вправо и спустились по горе к пролету, свободному от частокола. Да и не нужна была здесь стена. Утес, на котором стоял острог, обрывался отвесно вниз саженей этак на шестьдесят. Людишки, копошившиеся на берегу, выглядели не больше воробья.

Подступы к острогу прикрывали надолбы – крепкие чурки, поставленные тесно друг подле друга в два-три ряда. А перед надолбами сплошь рогатины да острые колючки – железный и деревянный «чеснок».

Кое-где с внутренней стороны тына виднелись остатки настила из широких тесовых плах. Отличная позиция для стрельбы сверху в случае нападения. Только валуны заросли зеленым мхом, а основание тына покрылось плесенью. Во рвах же – вонючая непроточная вода, горы гнилых коряг, щепы…

– Рвы-то не чистите, – упрекнул голову Мирон. – Настилы вон тоже порушены, и частокол, поди, погнил.

– Грешны, батюшка, грешны! – склонил повинную голову Козьма Демьяныч. – Рук на все не хватает, да избаловались немного. Три года никто основательно к острогу не подступал. Кыргызы то между собой дерутся, то с ойротами, то с алтын-ханами. А нам это на руку. Помощи и те, и другие, и третьи просят. А за помощь золотом платят и рухлядью. И мы в покое живем, пашню государеву засеваем, хлебушко исправно убираем…

Но Мирон его не слышал. Он стоял на самом краю утеса, который, словно огромный корабль, плыл в нежной синеве сибирского полудня над могучей рекой, скованной ледяным панцирем, над скалистыми увалами, поросшими темной тайгой. Плыл вместе с туманом, чьи космы напоминали грозные буруны на просторах Азовского моря…

– Благодать божья! – Козьма Демьяныч, прищурившись, подставил лицо ветерку и с блаженным видом улыбался. Заметив взгляд Мирона, расплылся и вовсе в счастливой улыбке: – Гляньте, – он махнул вниз, – костры жгут. Смолу топят, чтобы борта дощаников заливать. Там воевода. Людишек подбадривает. Корабельных плотников у нас раз-два и обчелся, вот и нагнали ярыжек всяких да из пашенных крестьян полсотни человек. Чтоб к сроку суда сварганили, воевода раз в три дня бочку пива им выставляет. Все равно бегут, да еще ябеды в Томск пишут. В Приказную палату.

Козьма Демьяныч обиженно шмыгнул носом. А Мирон подумал, что среди наказов государя есть и этот, проверить, как в остроге справляются с судостроительством.

– Как спуститься к реке? – спросил он нетерпеливо. – Хочу сам посмотреть на этих мастеров.

Глава 8

К полудню ветер стих, полностью очистив небо, и солнце залило золотым светом и реку, и город, и прозрачные дали. Голубое небо потонуло в огромных лужах, прибрежные горы дыбились темной тайгой. Тут и там по скалистым увалам белели заплаты березняков, окутанных еле заметной зеленовато-желтой дымкой.

Женщины белили холсты. Сотканные по зиме длинные, до десяти аршинов холстяные полотнища – «стены» простирывали в золе и расстилали на ледяных глыбах, выдавленных на берег зимней водой, чтобы весеннее солнышко окончательно отбелило ткани. Ведь от белизны холста, от того, насколько он тонок и прочен, зависело, сносится ли лопот [27] до тряпочки или порвется в первое же лето.