Закат цвета фламинго

– Большая наша забота – кыргызов довоевать: упорных и дерзких отогнать подальше, смирных всяко настращать, а потом ласку свою оказать да к шерти привести, чтоб быть им под русской рукою вовеки, пока изволит Бог земле Сибирской стоять, и чтобы ясак нам давали из года в год беспереводно. Гони, Мироша, на Абасуг, промышляй против тамошних бегов. Самых ерепенистых – убей! А тех, кто с нами с золота пить будет, нож свой лизать станет, приласкай, да вели ясак платить сполна, да скажи, чтоб жили по-прежнему, по старине в своих юртах. Старшин подарками одари, какими будет пригоже. Кто воровал, к тому и смерть придет, а на кыштымов их нашей грозы нет и впредь не будет, коли они из ослушанья не выйдут.

Голос воеводы совсем ослаб, и Мирон подошел к лавке, опустился на колени. Иван Данилыч положил ладонь ему на голову, посмотрел в глаза. И едва слышно произнес:

– Знаю, чуть не задрался с есаулом. Не дал Равданову бабу в полон взять. Эх, крещена душа! Калмаки нас не жалеют…

– Равдан и без того от города ушел, – нахмурился Мирон, – а так, кто знает, может, бился бы до последнего? Сколько крови напрасно пролили бы!

– Старая сказка есть, – воевода откинулся на подушки. – Русский воин бился с чертями в зернь, а они, мол: «Поставь на кон душу!» А воин отвечает: «Воину без души никак нельзя. Воин без души – убивец!» Так что береги душу, Мироша! Чистая она у тебя, неумытна [61] – И слабо махнул рукой: – Иди ужо… Попа тока кликни! Комкат [62] буду…

На пороге Мирон оглянулся. Воевода, скрестив руки на груди, смотрел в потолок. Но, похоже, глаза его уже ничего не видели…

* * *

В кабаке было пусто и тоскливо. Мерцал тускло огонек в жирнике, наполняя спертый воздух горьковатым чадом, да оплывала горячим воском свеча на стойке, за которой сутулился старый кабатчик Юрата Безменный. Желтые пятна света прыгали по толстощекому, одутловатому лицу, редкие седые космы прилипли к большой лысине. Тяжкие думы мрачили голову. Сколько прибытка Юрата за дни калмакской осады потерял!

Кабатчик отбил на костяшках недельный доход и чуть не взвыл от отчаяния: гроши ломаные. Того гляди, на правеж вызовут в приказную избу за недобор денег в казну. Государь вон указ издал продавать вино и пиво за пушнину. Но откуда, спрашивается, сейчас деньге взяться, да и той самой пушнине, коли вся бессемейная и бездомовная голытьба – гулящие людишки, ярыжки и бугровщики, лесомыки и шиши мелкого пошиба, проиграв в зерн [63] и лек нажитую всякими неправыми путями мягкую рухлядь, прогудев государево жалование, что кормило их и поило хмельным зельем всю долгую зиму, – снова бросилась в походы в надежде на новую поживу.

Вчера позволили сызнова питие всякое продавать, кружечный двор открыли. Целовальник ведро простого вина по рупь сорок выставил, двойного – за два сорок. Всего-то на пятачок выше, чем до осады. Но народишко будто взбесился. Покатился из города, словно сани салом смазали, а куда, сам того не знает.

Заскрипела и хлопнула тяжелая дверь. Вздрогнули слюдяные оконца. Поток свежего воздуха вторгся в смрадный кабацкий дух, слегка разбавив его запахом цветущей черемухи.

Подслеповато щурясь, кабатчик вгляделся в сумрак.

Вошли два рослых, плечистых мужика. Кабатчик знал их: один, с лицом, щедро усыпанным щербинами, Гаврила Гоняй-поле – бугровщик, но из тех, что не прочь с гасиловом в рукаве встретить в тайге обозы или с деревянной иглой поозорничать по дорогам. Второй – Петро Новгородец, чья расшив [64] сгорела буйным пламенем во время осады. Но он тоже не лыком шит. В ушкуйника [65] ходил, храбрым ватажником слыл. В бою против калмаков нукер ему ухо саблей отхватил. Потому и сбил Петро шапку на левую сторону, чтобы скрыть свое уродство.

Все про всех знал Юрата, только помер воевода, кому он слухи исправно приносил. Днем еще его отпели и могилку дерном накрыли. До царева указа о назначении нового воеводы встал на место Ивана Даниловича казачий голова Алексашка Кубасов. А с ним у Юраты отношения не сложились. Кубасов хмельного зелья не потреблял, табаком не баловался и казаков своих держал в строгости, от кабака, бывало, нагайкой отваживал.

– Отмерь-ка с легкой руки склянец, – гаркнул над ухом Гаврила, ощерив зубы – черные, изъеденные цынгой.

– Чего орешь? Слышу! – Кабатчик прикрыл ухо ладонью. – Оглушил, лишеник!

– Отмерь, – Петро пришлепнул ладонью деньгу. – Разбавишь вино, зашибу!

– Как можно? – торопливо моргая, сказал кабатчик.

Вино давно уже было разбавлено. Никто в этих краях не ведал истинного вкуса вина, потому как сначала оно разбавлялось водой на кружечном дворе, затем свою лепту вносил Юрата. И делалось это исправно из года в год, из месяца в месяц, хотя целовальники клялись не разбавлять вино и водку и в подтверждение клятвы целовали крест.

Гаврила и Петро подхватили чарки и, запалив огарок свечи, уселись в дальнем углу.