Закат цвета фламинго

– Тринадцать годков мне было, у тяти в доме еще жила, когда меня сестрин муж ссильничал. Затащил в баню, рот зажал и надругался. Напужал после, де, ухи отрежет, если сестре или мамке скажу. Я и не сказала. А он давай кажный день да через день меня таскать, то в баню, то на сеновал, а то просто за копной сена завалит… Сестру мою, вишь, младенец бил, лихотило ее по-страшному, а он мной-то и игрался. Как я от него не забрюхатела? Но Бог отвел!

Олена широко перекрестилась. Взгляд ее был устремлен в небо. Она словно забыла о Мироне.

– Потом сосватали меня в шестнадцать годков, – продолжала она тем же тоном, без всякой горечи или волнения. – Честь по чести свадебку сыграли, а ночью-то и открылось, что пользованная я. Ох, что было! Родову мою на кулаках вынесли, меня ногами да кнутом до крови излупцевали. Косу отрезали, рубаху дегтем измазали и по селу без юбки протащили. А после заставили вокруг церквы ползать на коленях. Три раза оползла, а братовья мужнины следом бежали, ногами били и вице [74] стегали.

– И что же, домой вернулась? – борясь с дремотой, спросил Мирон.

На мгновение ему стало неловко оттого, что не испытывал к Олене сочувствия. Успел насмотреться на местные нравы. Острожные женки и девки сами шли в руки, и Олена не была исключением. Она отдавалась Мирону с неуемной алчностью, распаляя его все больше и больше. Словно хотела и выпить до дна, и самой налиться до краев.

– Не-е, в тятин дом не пошла. Побежала куда глаза глядять. Так вот до Красного Камня добралась. Тут мне счастье и привалило. Заметил меня Козьма Демьяныч. Три года как один день промелькнули. Жалел он меня, в обиду не давал, так наветила одна злыдня евонной Степаниде. Взбеленилась Степка, кинулась на меня, в волосья вцепилась! Еле нас развели!

Ноги затекли, и по ним поползли мурашки. Мирон пошевелился. Но Олена поняла это по-своему. Обняла за плечи, заглянула в глаза, прижалась теплой грудью.

– Не бросай меня, слышишь? Я тебя нежить буду, ласкать, все твои затеи сполнять. Андрюшка – злой, драчливый. Он жалеть не будет. Ему что баба, что бесермен какой…

Олена прильнула к Мирону, коснулась губами груди, а затем разом перемахнула и устроилась у него на коленях. Ее широко открытые глаза смотрели в упор. Толстые влажные губы шевелились. Девка обвила его поясницу ногами и требовательно вскрикнула:

– Ну же, Мироша, ну!..

И он снова сошел с ума. За воплями Олены и шумом воды, бившей в борта, они не расслышали шорох. Кто-то быстро пробежал по берегу мимо. Через мгновение со стороны остальных судов раздались тревожные крики, взволнованный галдеж. Темноту прорезала яркая вспышка.

Мирон мигом столкнул Олену с колен. Вскочил на ноги, прикрываясь парусиной. Один из дощаников пылал, вокруг него суетились черные людские фигурки. Натянув порты, князь спрыгнул в воду и помчался на огонь, не замечая, что Олена – в сарафане, но простоволосая и босиком – мчится за ним. Однако, в отличие от Мирона, с оружием – кривой калмацкой саблей. Откуда та взялась, непонятно.

Но пока они добежали, пожар уже притушили. В воздухе витали запахи горелой тряпки и паленого волоса.

– Что случилось? – спросил Мирон казачьего десятника – старшого над караульными. – Откуда огонь?

– Да вон, – кивнул он в сторону костра. – Кыргызский лазутчик объявился. Факел забросил в лодку. Вот и занялось. Но, слава те, Господи, тут же затушили. Попона, что сверху лежала, затлела, да парусина смолевая как порох вспыхнула. Сбросили кипу в воду, вроде обошлось! – Он перекрестился. – До порохового зелья огонь не дошел, а то было б грому на всю округу.

– Как это лазутчик объявился? – возмутился Мирон. – А где сторожа околачивались? Спали небось?

– Задремали маненько, – отвел взгляд десятник. – Весь день вчерась лодки загружали, подустали порядком.

– В яме хорошо отдохнете! – произнес сквозь зубы Мирон. – Как на вас в походе надеяться, коли вы караул обеспечить не сумели?

– Ваша милость, – десятник снял шапку и склонил голову. – Меня казните, а казачки не виноваты. Это я дозволил им подремать, а сам остался дозорить, токо не справился. Тоже сон сморил.

– Где лазутчик? Спытали его, откуда он? С чего вдруг решил судна пожечь?

Десятник отвел взгляд в сторону:

– Схватили его казачки, а он себя ножом по горлу! Кровишши!

– А чтоб вас! – рассверепел Мирон.

И оттолкнув десятника с дороги, направился к едва тлевшему костру. Рядом с ним чернело распростертое тело.

Подошел, склонился. Точно, кыргыз! Лицо залито кровью. Грудь, руки – все в кровавых ошметках. Пересилив отвращение, присел на корточки, вглядываясь в искаженное смертью лицо. И тут словно отблеск зарницы высветил воспоминание: Степка-кузнец торгуется с двумя степняками за медный котел… В ухе лазутчика – та самая приметная серьга, свернувшийся в кольцо барс. Он хмыкнул, но ничего не сказал десятнику. Ведь ему и в голову тогда не взбрело, что вражеские доглядчики могут свободно разгуливать по острогу.

– Вздынься, поганец, вздынься! – раздалось из темноты.