Закат цвета фламинго

К костру, пятясь, подступили два бородатых казака. Они волокли кого-то на аркане. Как оказалось, второго кыргыза. Сначала Мирон подумал, что тот тоже перерезал себе горло. Вся морда в крови! Но почему ж мотает головой и гневно мычит? Или казаки просто-напросто нос ему раскровянили?

– Ен себе язык откромсал, – пояснил старый одноглазый казак с белой, как лунь, бородой. – Вот кровишша и хлещет. Штоб нам его секреты не выведать. Тока у него нож нашли с тамгой. Глянь, Федька, чья это тамга, какого улуса? Негли, Искерова?

Десятник взял в руки нож. Кыргыз дернулся и замычал. Лицо его исказилось злобой. Тогда старик отвесил ему крепкую затрещину, и лазутчик обвис на казачьих руках.

– Искерова, – с хмурым видом десятник оглядел нож. – Вон его тамги – волчья башка, а с другой стороны – голова емана, козла дикого.

– Клейма Искера? – поразился Мирон. – Но Искер убит! Это сын его, Тайнах, лазутчиков послал. Непременно он! Решил поход сорвать в кыргызские степи!

Нахмурившись, приказал:

– В яму лазутчика!

И, развернувшись, решительным шагом направился к тропе, что вела к острогу. Олена бросилась за ним, схватила за руку:

– Сапоги забыли надеть, рубаху…

Он отмахнулся с досадой, но вернулся. Олена, подперев щеку кулаком, молча наблюдала, как он одевается, и только когда Мирон очутился на берегу, тоскливо спросила:

– Не останетесь седни?

– Нет! – отрезал он.

Не сдержавшись, прошелся-таки по ней взглядом. Крепкие плечи, короткая шея, широкие бедра, а ноги-то… Ноги, как два карабельных кнехта! Никакого изящества! И как он мог с ней, да не один раз, да на жестких тюках? Все-таки отвратная девка! Заморочила, глаза отвела!

Но вслух ничего не сказал и, развернувшись, быстро зашагал по тропе к острогу. Следом два казака поволокли сомлевшего лазутчика.

Олена лежала с открытыми глазами на жестких, больно мявших бока и спину тюках, таращилась в черное небо, грызла ржаной сухарь и умилялась, вспоминая: «Миро-о-онушка! Славный мой! Ладушка! Тело белое, точно сметана, а глазки голубенькие. Колечки на шее, прям коприна, тоже мягонькие. И волосом рус…»

Слегка всплакнув, Олена притихла и долго еще слушала не смолкавшую и ночью тайгу: тоскующий свист какой-то птицы, хриплое мяуканье рыси, заунывный вой волчицы, подзывавшей волка. Потом тайгу вспугнул чей-то дикий вопль: не то страстный лешачий клич, не то хохот болотной кикиморы. Это кричала сова, возвращаясь с добычей в гнездо. Но эти звуки не пугали Олену, как не пугало ее будущее. Бывало и хуже!

Она накрылась с головой парусиной и заснула. А во сне счастливо улыбалась.

Глава 21

Еще до восхода солнца собралась вся ватага, без малого три сотни служивых, казаков и охочих людей, перед съезжей избой. За многими прибежали следом женки и детишки, приковыляли старики и старухи.

Батюшка, обратившись к востоку, читал напутную молитву.

Люди молились в глубоком молчании, иссеченные солнцем и ветром лица их были суровы.

– Избави нас Иисус Христос и Царица Небесная от огня, меча, потопу, гладу, труса и хвороби…

Выстрелила острожная пушка, давая знак к отплытию. Тогда, по обычаю, распили по чарке и с шутками да смехом двинули к лодкам. Долго заводили по мосткам упиравшихся лошадей. Те недовольно ржали, казаки бранились. Одна коняга сиганула через борт. Пока ее загоняли на берег и вновь тянули по мосткам на судно, прошло около часа. Солнце уже выглянуло из-за горы, когда Петро Новгородец прокричал долгожданное:

– Эй, ватага, отваливай!

Сбросили чалки, потянули из воды якоря – связанные в сетку камни.

– Ну, славен Господь! – Петро Новгородец крепко взялся за руль.

– С походом, братцы! – прокричал Овражный, приложив ко рту ладони. – Бери-и-сь! Загре-е-е-бай!

Ударили в медный корабельный тумбан на яртаульно [75] лодке.

Мирон снял шапку и тоже перекрестился:

– Господи, благослови!

И все торопливо закрестились вслед.

Гребцы, подстраиваясь под удары барабана, поплевали в ладони. «Э-э-эх!» – дружно выдохнули и взялись за длинные тяжелые весла-греби.

– Р-раз! Р-раз! Р-раз! – разнеслось над рекой, а следом – удар! еще удар! – вспарывая воду, упали греби, и пошли, пошли неспешно – одна лодка за другой, – забирая на матеру.

Есаул прошел на нос судна и, высоко подняв над головой, метнул в воду флягу вина, затем разломил через колено ковригу хлеба и тоже бросил волнам в пасть.

Чтобы загладить путь-дорожку, старый казак, бормоча «Отче наш», плеснул за борт кедрового масла.

Кто-то диким голосом завел песню:

– Енисей ты наш, родный батюшка,
Что волною бьешь о круты борта,
На моей лодье паруса порвал…

С других лодок подхватили:

– Ты меня не ждал, тока я пришел…

Подняли рогожные и ровдужны [76] паруса. Мигом навалился ветер, и заходил бурунами, задышал, как живой, Енисей.

С первой лодки покрикивали:

– Держись по матере!