Закат в крови<br />(Роман)

— Каждый день выпекаю по шесть, семь буханок, и все съедают постояльцы… Товарищи они тебе. И борщ с солониной готовим. Благо в запасе она была. А то сидели бы на воде да хлебе. На постое всё гимназисты, реалисты да кадетики. Чисто мальчики! Или солдат нету у ваших генералов, или все они на красной стороне? — Прасковья Григорьевна села на низенькую скамью у ног Ивлева. — Не могу в толк взять, почему кличут вас золотопогонниками? У многих погоны только химическим карандашом обозначены на гимнастерках. Так и чешутся руки хорошенько простирать затасканные-то гимнастерки, чтобы и следов не осталось от карандашных эполет.

— А знаешь, бабушка? Лавра Георгиевича уже нет… — неожиданно вырвалось у Ивлева.

— Это вашего-то главного? Царство ему небесное! — Прасковья Григорьевна широко, истово перекрестилась.

— Он был нам дороже отца, — дрогнувшим голосом проговорил Ивлев.

— Ох ты, мой горемычный! — заохала Прасковья Григорьевна. — Из-за него-то и увяз ты в трясину…

— Бабушка, не причитай надо мной, как над покойником, — запротестовал Ивлев.

— Кабы воевал супротив басурман или кайзера, я только бы благословляла тебя. А ведь воюешь-то с русскими… А сам ты, и я, и твой отец — кто? Супротив своих стоять — все одно что отрываться от родной земли-матушки…

— Бабушка, не спорь со мной, — перебил ее Ивлев.

— Где уж мне с тобой спорить, образованным. Я об одном только: как вызволить тебя, внучок ты мой родной? — Прасковья Григорьевна поднялась со скамьи, положила руки на плечи Алексея. — Твой отец еще не старик, мог бы тут тоже побегать с винтовкой, однако сидит дома. Видно, знает, ежели на холке не удержались, то на хвосте и подавно не усидишь.

Ивлев криво усмехнулся:

— Бабушка, глядишь ты сквозь слишком черные очки.

— Какие там очки! Лучше оставайся у меня, а я пойду замолвить слово о тебе. Увидишь, послушают они меня, старую, и тебя помилуют.

— Знаю, видел, как милуют они нашего брата офицера.

— Я к ихнему заглавному, к Автономову, пойду. Сказывали тут, будто он сам из казачьих офицеров. А сейчас, покуда в отступ уйдут, запрячу тебя в мучной ларь…

— Спрячь-ка лучше мой альбом. Потом отцу отдашь. Кстати, я черкну несколько строк ему.

Ивлев достал альбом и на обратной стороне обложки написал:

«Дорогой папа! Я не добрался до родного порога. Шлю низкий сыновий поклон маме и братский — Инне! Этот альбом с набросками во что бы то ни стало, пожалуйста, сохрани. В нем запечатлены многие эпизоды и герои ледяного похода. Может быть, придет благословенное время, когда я вернусь к этим наброскам. Дай Глаше прочесть на последней странице альбома несколько строк, адресованных ей.

Любящий тебя Алексей.

31 марта 1918 года».

Во дворе раздались хлесткие револьверные выстрелы. Ивлев выхватил из кобуры маузер и приоткрыл двери пекарни.

Среди двора, у белой стены дома, освещенной солнцем, стояло четверо юнкеров, а на земле у их ног конвульсивно вытягивались тела двух юнцов.

— Стреляются! — охнула и бросилась к юнкерам Прасковья Григорьевна.

Действительно, один из юнкеров со всклокоченными золотисто-рыжими кудрями, прежде чем Ивлев успел подскочить к нему, спустил курок нагана, поднесенного к виску.

Прасковья Григорьевна с диким воплем схватила за руку юнкера, заряжавшего браунинг.

— Сы-но-чек!

— Вы не смеете! — сорвавшимся голосом закричал Ивлев юнкерам. — Стойте!

Маруся с белым как мел лицом сбежала с веранды и повисла на юнкере.

— Вася! Василий Львович!.. Отдайте пистолет…

— Пустите! — неистово рванулся юнкер из ее рук. — Мы дали слово друг другу…

— Трусы, слюнтяи! — не своим голосом закричал Ивлев. — Зеленые гимназисты, мальчики воюют, а вы…

— Друзья, не слушайте демагога!

— Как вы назвали меня? — Ивлев подскочил вплотную к юнкеру Василию и одним рывком отнял пистолет. — Да я на месте вас…

— Стреляйте! — Юнкер разорвал рубаху и выпятил вперед бледную, по-мальчишески узкую грудь. — Бейте в сердце!..

— Не паясничайте! — не на шутку обозлился Ивлев. — Стыдно!.. Я знаю, что означает смерть Корнилова. Я его личный адъютант, был одним из близких ему людей… Однако и не подумаю стреляться. Я помню свой долг… Да и Лавр Георгиевич завещал стоять насмерть. — Голова его пылала. Мысли путались. «Групповое самоубийство — это уже отчаяние, не исключена возможность, что и другие отчаялись. Кто приостановит процесс развала? Кто вдохнет в душу новые силы, выведет отчаявшихся духом за пределы рокового круга?» — Друзья, — продолжал Ивлев в смятении, — друзья, послушайте меня… Генерал-лейтенант Деникин уже заменил командующего… Он был первым помощником и сподвижником Лавра Георгиевича. К тому же он в недалеком прошлом командовал легендарной Железной дивизией, прославившейся в боях с немцами… Наконец, с нами остался вождь и организатор Добровольческой армии Алексеев. А это талантливый и опытнейший стратег. Он всю войну был начальником штаба Ставки. И не забывайте о Сергее Леонидовиче Маркове, храбрейшем из храбрейших…