Закат в крови<br />(Роман)

— А сейчас, когда мы всего больше нуждаемся в материальной и моральной помощи, Ллойд Джордж во всеуслышание объявил, что большевиков не одолеть путем войны, — вспомнил Шатилов и добавил: — Это же нож в спину. И обо всем этом мы можем говорить лишь в узком кругу и только полушепотом: стоило тому же генералу Краснову возмутиться против кабальных требований Эрлиша — и его лишили атаманского пернача и предложили удалиться за пределы Юга России. Все его заслуги по созданию Донской армии преданы забвению…

— Адмирал Колчак, — снова заговорил сибирский офицер, — приехав на фронт, к нам в дивизию, посмотрел на солдат и офицеров и сказал: «Вы подумайте, как войска одеты! Вернее, как они раздеты, эти герои. И никакого ропота. В шестом корпусе мне был выставлен караул босиком, без сапог».

Глава двадцать шестая

Краснела сквозь обледенелые ветви ясеня вечерняя заря. Махорочный дым сизым войлоком заполнял небольшую шахтерскую хату. На столе кипел большой медный самовар, окрашенный алыми отблесками холодной зари. Стоя у стола, Глаша разливала по кружкам кипяток.

Со двора вошел высокий, подтянутый, строгий Чумаков и, отдирая от седеющих усов ледяные сосульки, попросил кружку чая.

— А у меня заяц, — сказала Глаша и торжественно показала на зверька, лежавшего на единственной в хате деревянной кровати, покрытой серым одеялом в заплатах. — Вишь, как замерз, бедненький.

— Заяц? — удивился Чумаков, принимая из рук Глаши жестяную кружку с кипятком. — Откуда он взялся?

— А сегодня утром, когда наступали на этот поселок, он, глупенький, тоже наступал, и курсанты поймали его…

К зайцу подошел армянин Ашот Балаян и потянулся рукой к длинным стоячим ушам.

— Ай, да не трогайте вы его! — сказала Глаша.

— Зарэзать и зажарэть! — предложил Ашот. — Очень кароше жаркое бывает. А она его в постэль. Пфа!

— Пожалуйста, пожалуйста, — обиделась Глаша, — это мой заяц, а не ваш.

— Твой-мой, все равно жарэть надо, — решил Ашот, — шкура на шубу тэбе. И тогда мерзнуть в степи не будэшь.

— Очень нужно. Я к холоду привыкла, — отпарировала Глаша. — Слава аллаху, прошлую зиму Астраханские степи прошла.

— И ничего, кроме ревматизма, не получила, — добродушно съязвил Миша Славин.

— У всякого порядочного комиссара должен быть ревматизм, — живо отозвалась Глаша.

— Ох-хо-хо! — притворно жалобно застонал курсант-артиллерист, лежавший в темном углу на полу. — Хотя бы до утра здесь остаться… Ветрище на ночь разыгрывается черт-те какой!

— Не хочу до утра, — запротестовала Глаша. — Хочу к своим на батарею. Артиллеристы из-за обоза сегодня остались без обеда.

— А зайца рэзать не хочэт, — снова напомнил Ашот.

Заря вечерняя угасла. В хате стало темно. Глаша начала различать красневшую решетку самовара. От сильных порывов восточного ветра крыша гудела и хата вздрагивала. В протяжных завываниях порою чудился дальний колокольный набат.

Глаша присела на кровать подле зайца.

Чумаков, поглядывая на серый квадрат окна, в сумрачный ветреный мрак, сказал:

— Двигаться надо, нечего разговаривать. К утру должны добраться. Белым нельзя давать передышки. А то, чего доброго, они вновь оправятся, начнут огрызаться. Впрочем, под Новочеркасском и Ростовом должны произойти решающие схватки. Там донцы и добровольцы сосредоточивают силы.

— А я думаю, они от своего драпанья опомнятся лишь на той стороне Дона, сдав Ростов, — сказала Глаша, поглаживая узкий лоб зайца.

— Почему в гражданской войне все так переменчиво? — раздумчиво протянул Славин. — То мы, казалось, в Сибири безудержно драпали от адмирала Колчака, потом он от нас, а здесь наши отступали от Деникина почти до самой Тулы, а теперь — деникинцы бегут. Вот в империалистическую таких разительных отступлений и наступлений вроде не было. Бывало, целыми месяцами ни одна, ни другая сторона не двигалась с обжитых позиций.

— Война войне рознь. То была в основном позиционная война, а теперь она как будто вся складывается из кавалерийских рейдов то Мамонтова, то Буденного, — сказал Чумаков. — В войне с немцами кавалерия не играла почти никакой роли, а теперь почти все решает она.

— Да, шашка и конь стали главными орудиями, — согласился Славин.

В хату вошел начальник обоза.

— Товарищ комбат, — обратился он к Чумакову, — запрягать?

— Запрягайте, — распорядился тот.

— Эх, попадем дроздовцам в зубы, — пробормотал лежащий на полу курсант, которому не хотелось вставать с пригретого места. — Неужто нельзя хотя бы до рассвета обождать?

— Товарищи, — неожиданно объявила упавшим голосом Глаша, — у меня заяц умер!

— Це-це-це! — укоризненно зацокал Балаян. — Гаварил тебэ: давай зарэжу. Жаркое пропало. Всэгда мэня слушай.

— Это вы испугали его, он и умер от страха, — сказала Глаша, сняв с мертвого зайца платок, и обвязала им плечи.

Через минуту все вышли во двор и погрузились в холодную, ветреную заметь.

В первые мгновения Глаша ничего не видела. Ледяной ветер ослеплял и пронизывал до костей. У кого-то из курсантов сорвало с головы буденовку.

— Тппррр… стой ты, дьявол! — кричал ездовой на дрожащих и фыркающих коней.