Закат в крови<br />(Роман)

— Но что же делать? Что?..

— Подождать прихода большевиков, — сказала Глаша.

— Сколько же ждать?

— Не больше недели.

— Ох, боюсь я их, боюсь.

— Пусть большевиков боятся враги революции, а тебе-то чего бояться?

* * *

…Инна привычно сидела за роялем. Играла «Времена года» Чайковского.

Глаша, взяв томик Пушкина, уютно примостилась с ногами в углу широкого турецкого дивана, неподалеку от рояля.

Уже не впервые Глаша с Инной так коротали предвечернее время, которое в доме Ивлевых называли «часом волка и собаки».

Сегодня студеные сизые сумерки от жестокого мороза быстро синели. И может быть, оттого сейчас в гостиной, с ее жарко натопленной печью, каждую минуту делалось уютней и милей…

Инна по памяти играла многое из Чайковского, потом Глаша наизусть читала Пушкина. Если раздавалась «Осенняя песнь», то тут же следовали стихи из написанных в болдинскую осень; звучала зимняя мелодия, и Глаша декламировала:

Мороз и солнце, день чудесный…

Вдруг Сергей Сергеевич Ивлев в собольей шапке, в шубе — очевидно, прямо с улицы — вошел в гостиную.

— Вы ничего не слышите? Недалеко от города бухают пушки.

— Ну-у! — Глаша вскочила с дивана.

— Говорят, идет бой под Энемом.

Инна оборвала игру. Тотчас же сквозь внезапно воцарившуюся тишину явственно проступили удары, похожие на раскаты отдаленного грома. В зимней раме окна вздрагивало и ныло стекло.

— Пойдем на крыльцо! — Инна поднялась из-за рояля.

— Оденьтесь, — сказал Сергей Сергеевич. — На улице мороз.

Не слушаясь его, девушки выбежали из комнаты.

На крыльце канонада различалась куда отчетливей. Впервые в жизни слышала ее Глаша. И говорило ей это о многом: прежде всего о новой, небывалой эре, наступившей в России, о гражданской войне и революции, о том, о чем мечтали целые поколения русских революционеров, чего всю жизнь добивались ее отец и мать. Вот победные волны с далеких берегов Невы прихлынули к берегам Кубани! Если бы не погибла мать, как она радовалась бы этой канонаде… Может статься, что революционные войска, матросы, новороссийские рабочие уже нынешней ночью сметут отряды Галаева и войдут в город…

— Как сильно бьют пушки! — Глаша взволнованно обняла за плечи Инну. — Мне эта канонада кажется значительней всякой музыки!

Инна молчала. Плечи ее дрожали. Глаша тоже притихла.

Нет, ни Чайковский, ни Лист, ни Бетховен не создали ничего равного этой канонаде! В ее громовых ударах, в отдаленных раскатах — нечто совсем особенное.

Глаша схватила Инну за локоть:

— Побежим на берег Кубани!..

* * *

Хрустя ботинками по мерзлому снегу и тесно прижимаясь друг к другу, Глаша и Инна, обогнув дровяные склады, прибежали к реке и остановились.

Еще не замерзшая Кубань масляно чернела мутными водами.

Бой шел в юго-западной стороне, верстах в четырех-пяти от города. Короткие вспышки выстрелов, напряженные и быстрые, освещали белесыми зарницами мглистое небо. Холодный ночной сумрак вздрагивал от орудийных выстрелов… Инна кутала плечи серой шалью.

— Придут большевики и отнимут у нас все.

— Нет, — ответила подруге Глаша. — С большевиками придет новая жизнь. Вот об этом говорят эти громы…

* * *

Следующим утром, часов в одиннадцать, к Глаше снова прибежала Инна и разом выпалила:

— Большевики под Энемом разбиты. Надо бежать в войсковую больницу. Туда привезли убитых. Убит командир батальона войсковой старшина Галаев. Убита и Татьяна Бархаш. В начале боя она была ранена в руку, но не оставила своего пулемета. Пойдем посмотрим.

Глаша, хмурясь, отказала.

— Но там и наши! — взволнованно продолжала Инна. — Встретила Катю Ровную всю в слезах: брат ее Володя, ученик шестого класса коммерческого училища, привезен в больничный морг. Там Катя нашла и Милю Морецкую. И моего знакомого прапорщика Ваню Моисеенко. Завтра будут всех хоронить.

— На похороны я пойду, а в морг — нет! — ответила Глаша.

* * *

На другой день, 26 января, Глаша и Инна пошли в белый войсковой собор на отпевание убитых гимназистов.

Морозный ветер перехватывал дыхание, слепил кружившимися в воздухе миллионами мелких хлопьев снега и сверкающими крестиками инея.

Несмотря на то что собор был переполнен людьми, верхние окна промерзли, и стекла в них холодно играли разноцветными огоньками ледяного хрусталя.

В прозрачном сумраке сотни свечей, тонких и толстых, пылали уныло и тревожно.

Свежий запах стужи проникал внутрь громадного храма.

— Ох, господи, сколько перебили молодежи! — вздыхала плотно сбитая баба в новеньком романовском полушубке. — Страсть-то какая!

На полу рядами стояли белые длинные гробы.

— Ох, божья матушка! — продолжала охать баба. — И все-то мерзлые.

У Глаши при виде синеватых, темных от ожогов лиц, закрытых кисеей, пробежал по голове нервный холодок, и она робко остановилась.

Люди, старые и молодые, военные и штатские, точно придавленные непоправимостью свершившегося, покорно стояли в соборе.

Инна в поисках гроба Мили Морецкой протиснулась вперед.

Лики святых, грозные и отчужденные от мирской суеты, на огромном иконостасе, снизу освещенном желтоватым пламенем свечей, как будто приобрели выражение беспредельной скорби.