Закаты

— Сервис! — обратил на это внимание Виталик. Он пристроил княжеский джип неподалёку от автобуса, Ревякин выбрался наружу, подал руку княгине, которая, спрыгнув на землю, весело тряхнула волосами и сказала:

— Какой красивый храм! И как здесь легко — будто вот-вот взлетишь.

Отец-основатель на это лишь тихонько хмыкнул и стал оглядываться по сторонам в поисках сегодняшних недолгих гостей княжества. Но они, вероятно, были уже в церкви.

— Можете остаться в машине, — кинула Катя слуге и телохранителю. — Чинмин мусульманин, а ты, Виталька, поспи.

— Я должен, — возразил телохранитель, уже стоя наизготовку, будто они приехали не на Пасху, а на «стрелку». Только что пистолета не выхватил из-под мышки.

— А я посплю, — сказал Виталик. — У них своя Пасха, у меня — своя пасха.

Отец-основатель зевнул и подумал, что он, пожалуй, посмотрит крестный ход, постоит немного в храме да и тоже придёт в джип дрыхнуть. Он двинулся следом за княгиней и охраняющим её дунганином, отставая от них шагов на пять. Слева и справа поплыли кладбищенские кресты и оградки, кое-где — пирамидки с пятиконечными звёздами, но мало, потом справа потянулась стена храма, от которого веяло чем-то грозным, жутким, способным раздавить маленького отца основателя, недаром в школе говорилось, что храмы строились нарочно, дабы подавлять человеческую личность. Ревякин усмехнулся, вспомнив свою учительницу истории. Она сама была такая монументальная, что подавляла собой личность своих учеников. И имя у неё было какое-то громоздкое, под стать телесному изобилию.

У дверей храма Чинмин остановился, посматривая по сторонам, не желает ли кто-нибудь выстрелить в княгиню Жаворонкову.

Катя, прежде чем войти, размашисто перекрестилась. Ревякин замешкался — идти или не идти в храм, осенять себя крестом или не осенять. Наконец с вызовом в душе решил: идти, но не осенять. И он стремительно шагнул в дверь храма. В ту же секунду его ударило в лоб, да так, что из глаз посыпались искры, и отца-основателя отбросило навзничь. Он услышал грохот каких-то деревяшек, а из головы само собой выскочило имя учительницы — Марионилла Валериановна...

— Не трогай! Не лапь меня, басурманин! — прозвучал чей-то очень знакомый голос. — Говорю, не лапь, слышишь! Руку сломаешь! Помоги-и-ите!!! Правосла-авные!

Сидя на земле, Ревякин мотнул головой, в которой ещё всё гудело, и увидел, как Чинмин, заломив руку сегодняшнему обличителю Жаворонской ереси, оттаскивает того в сторону от дверей храма, а тот упирается и кричит:

— Спаси, Господи, лю... люди Тво... Твоя!..

— Чинмин! — крикнул отец-основатель. — Отпусти!

Тот нехотя выполнил приказ, но чутко следил, что воспоследует дальше.

— А! Максе-енций! — воскликнул обличитель, потирая хрустнувшее в лапах дунганина плечо. — Явился, значит! А храм-то тебя не пускает. Глянь-ка, об незримую стену лоб расшиб. Так же и Марию, блудницу Александрийскую, не пускало в храм незримой стеною! И сколько ни пытайся войти — не пустит тебя гнев Божий!

— Чинмин! — призвал Ревякин, встал резко на ноги. — Это он меня в лоб ударил?

— Он, он ударил, — закивал сердито телохранитель. — Как бык бодайчи.

— Неправда! — отринул показание дунганина обличитель. — Се гнев Божий стену поставил, об которую Максенций ушиблен бысть. А я не бодался. Я дрова нёс. Матушка сырых дров притащила, я их прочь уносил, и при дверях одно полешко упало, я наклонился его поднять, а тут Максенций — и тотчас его незримая сила в лоб ударила.

Тут Ревякин обратил внимание, что обличитель объясняет всё это не ему и не Чинмину, а двум каким-то припозднившимся старушкам, которые любознательно остановились выяснить, что за переполох в притворе украшенного к Пасхе храма.

— Смотрите на него, вернии! — взывал бывший жаворонок, а ныне яростный христианин. — Пред вами ересиарх Максенций. Плюйте в него! Не войдёт он нынче в храм Божий.

— Хватит пороть ерунду, — не выдержал бедный Владимир Георгиевич. — Нарочно же сейчас и войду беспрепятственно.

Он сделал шаг снова к двери храма, но тут совсем уж непонятный и малодушный страх охватил его. Весь день удары судьбы сыпались на отца-основателя, и он не выдержал, дрогнул, боясь какого-то последнего и сокрушительного удара, застопорился, затем махнул рукой:

— А! Пропадите вы все пропадом! — И зашагал прочь, подальше от обличителя и дверей церкви. Сердце его трепетало и билось, будто птица в руке. Маленькое ранимое существо, радующееся любому блюдцу ласки и любви.

Он ждал, что хоть кто-то бросится ему вдогонку, но он оказался никому не нужен после того, как врата храма поставили перед ним незримую преграду. Владимир Георгиевич сел на пенёк, достал сигарету и закурил.

— Зараза! — промолвил он. — Да ведь он попросту боднул меня в лоб своей ретивой башкой!

С колокольни звякнул колокол. Судя по звуку, маленький, ручной. Следом за первым посыпались другие удары с неровными интервалами. Ревякин глянул на часы. Десять минут первого. А должно, кажется, начинаться ровно в полночь.

— Припаздывают святые отцы! — злорадно проскрипел он.