Захарий Зограф

Но особенно примечательна изображенная архитектура, образующая, наподобие кулис и задника, своего рода сценическую площадку, на которой и разворачивается действие. Ее пространственную глубину художник выстраивает по правилам линейной перспективы (уроки французов?), и хотя не везде одинаково свободно справляется с перспективными сокращениями, но в целом для болгарской стенописи тех лет этот интерьер — большое достижение на пути к новой живописно-изобразительной системе. Очень интересен и сам роскошный дворец чорбаджия. В нем без труда узнаются элементы и орнаментальные мотивы пловдивского зодчества и в еще большей степени — той полуфантастической архитектуры, которая создавалась на стенах пловдивских, самоковских и иных домов мастерами болгарской алафранги.

В этом соединении остро и точно наблюденных реалий с воображаемым видится одно из важнейших качеств искусства Захария Зографа. В самом деле, что такое его «Смерть богача» — эпизод Священного писания, апокриф, народная легенда, волшебная сказка, бытовая сцена или «изобразительная публицистика»? Наверное, и то, и другое, и третье… Сюжетная оболочка религиозного мифа свободно и решительно трансформируется творческой волей художника, наполняясь новым и притом актуальным, острокритическим содержанием. Интерпретация легенды совершается по законам фольклорной фабульности, в которой, что называется, на равных существуют и действуют люди и потусторонние силы и в которых так естественно и органично сливаются реальное и фантастическое, возможное и невозможное, виденное и воображаемое.

В том же плане, но с некоторыми отличиями решается Захарием «Притча о бедном Лазаре»: поскольку вмешательства потусторонних персонажей здесь не наблюдается, композиция еще более приближается к бытовой сцене. А это сходство предопределено современной трактовкой традиционного евангельского сюжета и ее социально-критической направленностью.

Сюжет этот — один из самых популярных в болгарской, и не только в болгарской, иконописи, и потому, быть может, уместно напомнить канонический текст притчи.

«Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях. И желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали его струпья. Умер нищий, и отнесен был ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его; и в аду, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его, и, возопив, сказал: отче Авраам! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем. Но Авраам сказал: чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь злое, ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь».

В композиции Захария Зографа, как и в других произведениях на этот сюжет, представлена лишь первая часть притчи: все перипетии героев в потустороннем мире опускаются (недаром старая болгарская поговорка гласит, что «бедняк и в раю будет сидеть ниже богатого»). «Некоторый человек» превращается в очень типичного болгарского чорбаджия первой половины XIX века, «порфира и виссон» — в характерный болгарский наряд, «пиршество блистательное» — в трапезу богача с женщиной и юношей за щедро накрытым столом и с двумя прислуживающими ему служанками. Разумеется, есть и несчастный, непропорционально маленький Лазарь, и совсем крошечная собачонка, лижущая язвы нищего. Мотив возмездия алчному богачу и вознаграждения бедняку проецируется в неопределенное и подразумевающееся будущее, а все внимание художника обращено к настоящему в его разительных контрастах богатства и бедности, к живописанию быта чорбаджия, поднявшего на пиру бокал с вином, к поражающей воображение роскоши его жилища. И снова, как это уже было в «Страшном суде» и как это еще будет не раз в других произведениях Захария Зографа, присущие ему гражданственность, демократизм, четко выраженная критическая тенденциозность соединяются с эстетическим отношением к жизни, любованием ее материальной красотой. И это соединение образует тот нераздельный сплав, который и характеризует в конечном итоге своеобразие бачковских росписей, а в более широком плане — дарование художника и его отличие от других болгарских зографов той переломной эпохи.