Захудалый род

И Рогожин рассказал, что моя бедная старушка, продолжая свою теорию разрушения всех европейских зданий моим дедом, завела в Париже войну с французскою прислугою графа, доказывая всем им, что церковь Notre Dame, {Собор Парижской богоматери (франц.)} которая была видна из окон квартиры Функендорфов, отнюдь не недостроена, но что ее князь "развалил". Французы, поняв в чем дело, разобиделись; графиня приняла их сторону, а это показалось Ольге Федотовне несправедливым, и она объяснила самой графине, что та "своего рода не уважает".

Результатом всего этого вышло, что тетушка, вообще с трудом переносившая людей материного штата, совсем отстранила от себя Ольгу и распорядилась отправить ее домой.

Бабушка, выслушав это, горько улыбнулась и проговорила про себя:

- Ах, дочь моя, дочь!

- А вы уверены, что она ваша дочь? - спросил Рогожин.

Бабушка взглянула ему в лицо и рассмеялась.

- Что вы? - спросил он, - я читал несколько случаев, как детей подменяли.

- А? да... подменяли... Ты прав: я тоже думаю, что мне ее подменили.

- Где?

- В петербургском институте. Но доскажи же мне про Ольгу: как ее привезли сюда?

- Граф с дьячком прислал.

- И спасибо ему, что он так сделал, - сказала, дослушав, княгиня.

- Нет; вы повремените его благодарить, - отвечал Дон-Кихот, - вы вот прежде взгляните сюда, - и Рогожин, засучив рукав, показал несколько кругом расположенных маленьких ран, которые окружала одна сплошная опухоль с кровянистым подтеком.

- Что это у тебя?

- Немец укусил.

- Какой немец?

- Которого граф прислал сюда графининым имением управлять.

- Что же: вы с ним подрались, что ли?

- Да.

- Господи, как это все скоро: и немец уже есть, и уже и кусается! А за что же у вас дело стало?

- Он всех мужиков, у которых своя земля и дома с амбарами на базарах, выселять хочет.

- Ты это шутишь?

- Нет; я дыхну, если хотите.

- Я ведь тебя всерьез спрашиваю.

- А я вам всерьез и отвечаю: он их в степи гонит.

- Да это что же: они их ограбить, что ли, хотят?

- И я им то говорил...

- Боже мой, боже мой, что я наделала! Эти люди гибнут за то, что они мне верили.

- Да, - отвечал Рогожин и через минуту глухого молчания заговорил снова:

- Я этого немца просил, умолял, усовещивал... и наконец...

- Прибил, что ли?

Рогожин только сделал молча рукою выразительный жест, как будто драл кого-то за волосы.

Бабушка молчала: она была поражена тем, что слышала, и тем, что теперь ей представлялось возможным далее в этом же возмутительном роде.

"Я не дам разорить мужиков, - думала она, - нет; я сейчас же поеду назад в Петербург... я встречу государя, брошусь ему в ноги и скажу все... он добр - он рассудит..."

Но через минуту она думала:

"Против кого же я пойду? против родной дочери, против зятя? Нет; это не то: за свою вину я отдам крестьянам все свое, чего их добро стоило... У меня после этого ничего своего не останется, но это полгоря, - без денег легче жить, чем без чести... Авось сыновья в угле и в куске хлеба мне не откажут... А если и они, если и их мне подменят?"

Бабушка закрыла обеими руками запылавшее от этой мысли лицо и не заметила, что ее экипаж не едет, а у открытой дверцы с фуражкою в руках стоит Патрикей.

- Что такое? - спросила она.

- Червев-с.

- Где он?

- Извольте смотреть вон туда, влево, за реку.

Бабушка оглянула местность: впереди за горою виднелись кресты курских церквей, а влеве плыла сонная Тускарь, и правый берег ее, заросший мелкою ивой, тонул в редком молочном тумане.

- Никого не вижу, - проговорила, приставляя к глазу лорнетку, княгиня.

- Извольте смотреть... две ракиты... за ракитами куст, за кустом тихая заводь, и стоит цапля.

- Цаплю вижу.

- Против нее, на земле, сидит человек.

- Это он!

- Это Мефодий Мироныч!

- О, как он мне дорог в эту минуту! - воскликнула бабушка.

- Да; это сам он и есть, - подтвердил Дон-Кихот, - он сюда ходит читать. А я вам про него забыл сказать: я открыл, что он хорошего рода, я

- Ах, оставь ты мне теперь про все роды... Патрикей, нет ли здесь лодки, чтоб к нему переехать?

- Вон дощаник под берегом: худой, чай, только.

- Все равно какой он: Тускарь не море, - ответила бабушка и, толкнув ногой дверцу, легко спрыгнула из кареты.

Через минуту ветхий дощаник, на котором стояли княгиня, ее оба сына, Дон-Кихот и Gigot, тяжело зашуршал плоским дном по траве и, сдвинувшись дальше, тихо поплыл по тихой и мутной воде сонной Тускари.

С половины реки серая фигура обозначилась яснее: теперь и близорукому было видно, что это сидел человек, а на коленях его лежала книга, которую он читал с таким вниманием, что не слыхал, как поднявшаяся при приближении дощаника цапля пролетела почти над самою его головою.

Лодка пристала у берега, - бабушка стала выходить.

- Смотрите ему прежде всего в глаза, - шептал ей Рогожин, удивительные глаза... чисты, точно сейчас снегом вытерты.

- Хорошо, - отвечала княгиня и, велев всем остаться у лодки, пошла одна к Червеву.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ