Захват Неаполя. Берёзы

Козимо пытался найти себе родственную душу и, встретив взрослого русича-наемника, такого же неприкаянного и одинокого душой человека, он понял, что нашел отца – человека, способного не к осуждению и ругани, а к пониманию и сопереживанию успехам или неудачам своего сына. Он нашел того, о ком мечтал. Мишель просто радовался его настроению, переживал, когда он расстраивался, не ругал и не хулил, просто принимал его таким, какой он есть на самом деле и не требовал от него изменений или, хотя бы, соблюдений норм, введенных непонятно кем и когда, да и для чего – непонятно…

Мишель Ла Рюс – одинокой скиталец, лишенный по воле судьбы родины, детей и любви, тоже страдал и, увидев нескладного черноволосого хулигана Козимо, привязался к нему отцовской любовью. Он увидел в нем, как в зеркале (правда, немного кривом) самого себя или, по крайней мере, отображение своих эмоций, метаний души и чего-то еще, что не удалось, и о чем мучительно тоскуешь потом всю оставшуюся жизнь.

Для Козимо русич стал именно тем человеком, кто заменил ему отца. Именно о таком отце он и мечтал тайно всю жизнь. Чтобы вместо осуждений, ворчаний и кривых взглядов со строго сведенными бровями, было бы просто сопереживание и принятие его таким, какой он есть в жизни, ведь детей не выбирают, их просто посылает нам Господь. А на божий дар нельзя ворчать и причитать, надо любить его всей глубиной души, отдать ему свое сердце и раскрыть его настежь, не требуя ничего взамен…

Они дополняли друг друга: горячий и импульсивный Козимо и уже сдержанный в проявлении внешних эмоций, но такой же пылкий Мишель стоили друг друга, вызывая лишь уважение их чистой мужской привязанности, крепившейся день ото дня.

Козимо обучал Мишеля итальянскому языку, более того, ему нравилось быть учителем для человека, который и сам обучал его многим полезным и необходимым во взрослой жизни вещам.

Русич всегда относился к нему, как к своему собрату и, хотя и младшему, но равному ему человеку, что не могло не радовать переменчивую натуру итальянца, в котором, до сего момента жизни, никто не желал видеть равного себе.

Мишель просто радовался вместе с ним жизни, не ругал, а просто объяснял, где и что он сделал, не совсем верно, четко или правильно, но при этом, слава Богу, обходился без наставнических или отцовских ноток в голосе, позволяя Козимо самому осознать ту или иную проблему.

Молодой итальянец уважал это качество русича, позволявшее ему самому разбираться во всех тонкостях и сложностях бытия, пусть, набивать себе шишки, но не насильно ограждать его от познания мира, предоставляя, как взрослому человеку, делать свой выбор. Конечно, местами он был не верен, даже ошибочен, но и тут Мишель не влезал с грубостью медведя в душу рыцаря, лишь улыбался и, словно вскользь, ронял незаметные наставления или, скорее всего, поправки, позволявшие Козимо понять место и время своей ошибки, но не тыкал его носом в них, как малого щенка.

Мишель, особенно, когда он нервничал, начинал сыпать удивительной смесью языков, состоявшей из французских, итальянских и немецких выражений, сдобренных необычными русскими словечками, смысл которых для большинства воинов был чужд и непонятен. Козимо, как мог, пытался помогать русичу, незаметно поправляя его ошибки и обучая все новым и новым словам богатого и красивого итальянского языка. Русич с готовностью впитывал эти знания, дорожа каждым мигом общения с ним, что также обогащало итальянца, позволяя и ему чему-то научиться у своего старшего друга и наставника. Он с радостью узнавал новые немецкие, славянские и даже арабские слова, которые Мишель знал в таком объеме, что у итальянского юноши просто голова шла кругом.

Примерно в таком моменте и застал их де Леви, когда вошел в комнату донжона.

Мишель жевал мясо и оживленно спорил с Козимо, обсуждая особенности дисциплины и взаимодействия пехоты в современном сражении. Ги понял, что становится свидетелем своеобразного диспута, касающегося, между прочим, предстоящей войне с Конрадином, в реальность и скорость которой никто не сомневался.

– А я считаю, что Конрадина и его гибеллинов нельзя пропускать вглубь страны! – Козимо даже покраснел от переполнявших его эмоций. Он отхлебнул вина, облизал пересохшие от спора губы. – Итальянцы, можешь мне поверить на слово, такие непостоянные, что, ей Богу, могут такое учинить!..

– А мне кажется, что лучше всего заманить их вглубь страны и изматывать на марше и ночных привалах постоянными наскоками и нападениями… – Мишель говорил тихо, словно экономил силы. – Враг так измотается, что к генеральному сражению будет уже порядком деморализован!

– Глупость, сплошная чушь! – Вспыхнул Козимо, ударяя кулаком по столу. Посуда подскочила и жалобно звякнула. – Апулийцы, я уже молчу о сицилийцах и неаполитанцах, могут предать и переметнуться на сторону врага, когда увидят, что войско короля Шарля отходит, пусть и с боями, к Неаполю! Эти потомки хитрых и изворотливых лангобардов – весьма ненадежный народец!..