Закипела сталь

«Ишь, черт, укусил походя: «Даже охотничьего таланта нет!» Не прав он, к чему-то и у меня талант кроется, — думал Гаевой. — Бесталанных людей не существует, но не каждый найти себя умеет, и от этого столько бед в жизни. Выберет себе человек дорогу не по призванию, а по моде, по схеме — сколько таких! — потом и сам мучается, и других мучает. Бухгалтер бы из него получился — цены не было бы, а он в школе детей калечит. Буцыкин вот в инженерах ходит, да еще с претензией на научного работника, а этому проныре агентом по снабжению быть, доставалой. Вот Леонид, несомненно, талантливый директор, но шлифовать его нужно, и шлифовщик должен быть хороший. А я?»

Под Ротовым потрескивала скамья, Гаевому надоел этот скрип.

— Кусает тебя что, Леня?

— Нет, мысли одолели. Соображаю, каким должен быть директор при коммунизме.

— И как? Получается?

Ротов не видел лица Гаевого, но чувствовал: улыбается.

— С трудом.

— Не мудрено. Через ступеньку перешагиваешь. Еще не уразумел, каким ты при социализме должен быть. Много мусора к тебе пристало, и отряхнуться от него не хочешь.

— Какого мусора? Это ты о моих воображаемых пороках? Оставь их в покое. Пороки всех времен и народов, вместе взятые, никогда не сравнятся со злом, причиненным одной войной.

— Ух ты, теоретическое обоснование под себя подводишь!

— Не я. Двести лет назад Вольтер это сказал. Война, понимаешь, а ты о пустяках. Я по укрупненным показателям живу.

— Укрупненные показатели тоже из мелочей складываются. Обидеть человека — подумаешь? Пустяк для тебя. А обидел одного, другого, третьего — вот и весь коллектив на тебя в обиде. Нет, не чувствуешь ты человека, Леонид, не веришь в него.

— Я не верю? Да кто у меня план выполняет?

— Вот-вот! Как исполнителей ты их признаешь. Но ведь это еще и творцы, и в душу надо уметь заглянуть.

Ротов резко поднялся.

— Я мужик крутой, Григорий. Ты мне уже немало крови испортил. Если еще и тут заедаться будешь — сяду в машину и уеду. Добирайся пехом. За двое суток и природой налюбуешься.

— Остер топор, да сук зубатый. Далеко не уедешь. Шину прострелю. Шина не тетерев, попаду.

Вошел шофер, отряхнулся от снега, подбросил дров в печь и уселся тут же на полу. Тихо стало. Только весело потрескивали дрова в печи да шипел поджариваемый на вертеле тетерев. Закопченную стену тускло освещали оранжевым светом холодные лучи мартовского солнца.

5

— Я так счастлива, так счастлива!.. — воскликнула Ольга, вбегая в столовую Андросовых. Она закружила по комнате Агнессу Константиновну, расцеловала свекра и внезапно опустила голову, смущенная такой необычной для нее экзальтацией, хотя не видела в этом ничего предосудительного. Разве это не самый счастливый день в ее жизни, когда хочется обнять весь мир и говорить, говорить какими-то особыми словами, вложив в них всю свою нежность, всю силу своих нерастраченных чувств!

— Что вы так долго? — спросил Андросов. — Заходили куда?

— Нет, просто очередь там. Одна девушка регистрирует и браки, и рождения, и смерть.

Незадолго до прихода гостей Валерий протянул Ольге повестку.

Ольга пробежала глазами — и остолбенела.

— Получил еще в среду, но не хотел тебя тревожить. Ведь это ничего не могло изменить, правда? — Валерий выжидающе помолчал и виновато улыбнулся. — Повоюю. Вернусь с орденами, они мне, право, пойдут.

Тяжело вздохнув, Ольга опустилась на стул, чуть ли не шепотом сказала:

— Не думала, что придется нам так скоро расстаться…

Валерий провел рукой по ее волосам, поцеловал повлажневшие глаза. Тронуло, что Ольга ни в чем его не упрекнула.

— Прости меня, Оленька. Все вышло иначе. Дали отсрочку на год. Целый год у нас впереди.

— Ах, все-таки отсрочка? — лицо Ольги посветлело. — Почему же ты так странно шутишь, Валерий? Тебе что-то изменяет чувство такта. Отсрочку дали из-за учебы?

— Н-нет… — протянул Валерий. — Понимаешь, оказывается, у меня что-то в легких… — Услышав звонок в передней, он поспешно вышел открыть дверь.

В этот вечер Шатилов поджег свод.

Еще перед уходом на завод он почувствовал себя нездоровым. До половины смены работал хорошо, но, когда началось плавление и шлак поднялся толстой шубой, понял, что печь перестала повиноваться ему. Он добавлял газа — пламя становилось коптящим, вяло поднималось к своду, лизало его; добавлял воздуха — превращалось в короткое, яркое, острое, как в автогенной горелке.

Василий уже плохо соображал, что делает. Все отчетливее рисовалось ему, что происходит в это время у Андросовых, как блестят у Ольги глаза, каким счастливым чувствует себя рядом с ней Валерий. Не знай он Валерия, не встречайся с ним — соперник вставал бы в его воображении расплывчатым, особых примет не имеющим, а сейчас он видел все с такой предельной ясностью, словно сам присутствовал в комнате, где никогда не был.