Закипела сталь

— Черт знает что! Ведь я с немцами в четырнадцатом году воевал. Жестокий был враг, верно. Газы пускал, пленных с пристрастием допрашивал, но такого, чтобы все в пепел, чтобы святыни осквернять… В Ясной Поляне мерзавцы, что наделали!.. Двор в скотобойню превратили, больницу — в конюшню…

— Так тогда воевали с немцами, а теперь с гитлеровцами. С фашизмом. Это разные вещи.

— И все же не возьму в толк: как не дрогнула рука написать такое?..

В комнату ввалился саженного роста дюжий детина в тулупе, сильно запорошенном снегом. Он стал отряхиваться, и снежные хлопья, падая на печь, урчали, как кипящее на сковородке сало, — сердито, с хрустом.

— Петелин, — протягивая широкую, как саперная лопата, руку, отрекомендовался вошедший и устало свалился на скамью. — Ну и погодка… Полдороги ехал, полдороги лошадей за собой тащил. Слепит глаза снегом — не идут, окаянные, да и только! Вы зимой в степи, видать, сроду не бывали. — Петелин поясняюще кивнул на пальто Гаевого, висевшее на гвоздике.

— Бывал, но давно, в гражданскую. Тогда и в обмотках жарко было. То от беляков бегали, то их догоняли…

— Я с вами не поеду. Обмерзнете в такой одежонке. Неподходящая для нашей зимы. Свитер? Этого мало.

— Ишь заботливый… Ну и захватил бы с собой что-нибудь, — осердился на Петелина член правления. — Да саночки запряг бы. А то… разглагольствуешь… На это ты мастер. Сейчас, товарищ Гаевой, я вам дежурную одежу принесу. Не отделается он от вас. — И, ехидно хихикнув, вышел.

Все принесенное им — и тулуп, и шапка, и валенки — оказалось огромного размера.

— Это на племенного дядьку, — пошутил Гаевой и покосился на Петелина. — Для артиллерии кадры растите?

— На всякого сгодится. Даже на вашего директора. В таком и заночевать в степи не страшно: одну полу постелешь, другой укроешься — и тепло и мягко.

— Верхом случалось? — спросил Петелин с плохо скрытой надеждой в голосе — авось парторг откажется.

— Случалось.

— Ну, тогда поехали. Дорога длинная. Лешак ее мерил, да веревку порвал, как старики у нас говорят. Стемнеет — и лошади заплутаются, не только что мы.

Выехали в степь. Шапка лезла Гаевому на глаза, он не переставал поправлять ее. Полы тулупа, свисая, едва не доходили до земли и пугали лошадь, ударяя ее по ногам. Животное то и дело шарахалось в сторону. Ветер дул в спину, но все же пробирал до костей.

У огромного, занесенного снегом стога соломы они остановились, спешились и в затишке закурили. От папиросы Петелин отказался — «легки, не пробирают, признаю только свой «Казбек», от которого черт убег». Сделав несколько затяжек, он вытащил из кармана бутылку мутного самогона, протянул Гаевому.

— Грейтесь.

— А заесть чем?

— Заесть? Эх, не додумался! А снегом? — и, смяв комочек, бросил его в рот. — Вот так.

После обжигающей вонючей жидкости тающий во рту снег показался Гаевому лакомством. Петелин, аппетитно причмокивая, не спеша дососал остальное, крякнул и закусил… махорочным дымом.

— Для настроения маловато, — резюмировал он, — но на обогрев хватит.

— Где достаете? — спросил Гаевой, внимательно следивший за тем, как старательно выкуривал за него ветер зажатую в пальцах папиросу.

— Сами гоним. На то и са-мо-гон. — И перешел на фамильярный тон: — Мужик, я вижу, ты не вредный. Вот собрание проведем — хлебнем…

Гаевой потуже запахнул полы тулупа.

— Там видно будет, — неопределенно сказал он, и охмелевший Петелин не уловил в интонации ничего дурного.

Дальше дорога ухудшилась. Все чаще попадались сугробы. Лошади по брюхо увязали в снегу. Степь была ровная, чистая, как огромный лист ослепительно белой бумаги, и если бы не телефонные столбы, ориентироваться в ней было бы просто невозможно. Петелин ехал впереди, лошадь Гаевого шла точно но проложенному следу.

Глядя на покачивавшегося в седле Петелина, Гаевой упорно думал о нем. Приводила в ужас мысль, что, не будь письма, он, наверное, не скоро встретился бы с Петелиным, да, возможно, в другой обстановке и не разобрался бы в нем.

— Эй! — окликнул он Петелина. — Долго еще?

— Километра три будет.

Быстро угасал зимний день. Четыре часа — а степь уже окутала серой застелью стремительная поступь тьмы. Небо нависло так низко, что почти коснулось снега. А там, вдали, оно уже слилось с ним. Сколько ни вглядывался Гаевой, огоньков жилья не видел. Не увидел их и когда въехали в небольшой поселок, сплошь состоящий из дощатых бараков.

— Спать народ улегся?

— Света нет, — пояснил Петелин. — Бензина не дают — движок не работает. Керосина тоже не достать, да и жира на коптилки не хватает.

«Ну и терпелив же народ! — подумал Гаевой. — Газет нет — пишут, о бедах своих — ни звука».

Сдав седобородому конюху взмыленных лошадей, от которых столбом поднимался пар, и наказав ему собрать народ, Петелин повел Гаевого в барак, отведенный под школу и красный уголок.

Здесь их встретили завсегдатаи красного уголка — доминошники и картежники. Бессильно горела коптилка, наполняя комнату кислым чадом. В открытой печи полыхала солома, бросая яркие отблески на замусоренный окурками некрашеный пол. На стене ерзали крупные тени игроков, рваными клочьями плавал папиросный дым.