Закипела сталь

— Что случилось, Вася? — спросила она через дверь, когда Шатилов, раздевшись и повесив на вешалку автомат, появился в столовой.

— Пришел в правую ногу пасть! — ответил он подхваченным у Пермякова старым уральским выражением.

— Вы хоть умыться разрешите. Повернитесь, пожалуйста, к окну.

— Повернулся.

Ольга проскользнула в кухню, но Василий успел взглянуть ей вслед. Он впервые видел ее такой домашней. Незатейливый сатиновый халатик, тапочки, гривка распущенных волос на плечах. Еще роднее показалась она такой.

— Где ваши, Оля?

— Папа ушел в партком, мама на рынке.

Ждать Василию пришлось довольно долго. Подавая руку, Ольга спросила:

— Что-то случилось, правда?

— У меня к вам просьба, Оленька. Получил автомат, подремонтировал, достал патронов. Пострелять хочется — просто руки зудят. А одному… скучно… Поедемте в березняк постреляем. День сегодня ведренный, как летом.

— Половина патронов мне, согласны?

— Даже три четверти отдам, — просиял Шатилов. — Даже все могу. Я хоть пороховой дымок понюхаю.

— А это что? — Ольга увидела на столе альбом и открыла его.

О том, что Шатилов рисует, сказал недавно Иван Петрович («Видел карандашные этюды его работы. Прекрасно! Какой молодчина!») и пообещал упросить Василия показать их Ольге. Она перелистала несколько страниц.

Внимание приковал первый же попавшийся карандашный рисунок — снайпер, поджидающий за пнем врага. Фон был сделан небрежно, как бы не в фокусе, а лицо выписано с такой скульптурной четкостью, что, казалось, выступало из бумаги. Удивительно схвачен прищур глаз и напряженная складка рта, как у человека, затаившего дыхание. Вся поза бойца, подавшегося вперед и прижавшегося к земле, говорила о стремлении увидеть, но самому остаться невидимым. Ольга перевернула еще два листа и, поняв, что альбом быстро не просмотреть, закрыла его.

— Это по-настоящему хорошо, Вася.

— Не знаю. Поедемте, Оля.

Василий помог Ольге надеть пальто, и они вышли.

Пока Шатилов, пряча автомат от любопытных взглядов, ехал с Ольгой в трамвае до конечной остановки, они услышали подробный отчет о вечере встречи с бойцами. Рассказывали о старом горновом, поцеловавшем бойца, о Марии Матвиенко и о вальцовщике сортопрокатного цеха, произнесшем короткую, но сильную речь, которую он, Шатилов, не слышал, обуреваемый вспышками самых различных чувств.

Какая-то девушка восторженно делилась с подругой.

— Больше всех мне понравился Шатилов. Стройный такой. Стал во фронт — и боец ему на плечо автомат. И сказал, как отрезал: «Не посрамлю оружия!»

— Он женатый?

— Наверно, да.

— Эх, все хорошие парни женаты!

Ольга радовалась за Василия. Хотелось повернуться, шепнуть: «Да вот тот, о котором вы говорите, и вовсе он не женатый», — и посмотреть, какое это произведет впечатление.

«Хороший он, — думала Ольга. — Порой резкий, но бесхитростный и скромный. И как рисует… А ведь молчал, никому не говорил».

Когда на последней остановке вышли из вагона, Ольга заметила:

— Однако у вас много поклонниц…

Шатилову хотелось сказать, что ему, кроме нее, никого не нужно, что ничьи похвалы и нежные взгляды не могут сравниться с одним ее теплым словом. Но он только ласково посмотрел на свою спутницу.

Молча шли по улице, испытывая неловкость от любопытных взглядов прохожих. Несколько мальчишек увязались вслед — им очень хотелось рассмотреть оружие — и без всякой надежды клянчили: «Дяденька, дай стрельнуть».

За последними домиками, спрятавшимися в тени деревьев, начинался лес. Улица переходила в широкую, блестевшую накатом дорогу. По обеим ее сторонам тесно стояли худенькие березки, удивительно белые, будто выбеленные, с редкими родимыми пятнами темной коры, сливаясь своими ветвями в плотный бахромчатый массив. В спокойные мягкие тона осеннего увядания врывались багряные пятна кленов, словно зажгли чьи-то невидимые руки сигнальные костры.

Давно уже Василий не бродил по чащам, полянам и сегодня полной грудью вдыхал ароматный воздух, настоянный на хвое, березовой коре и прелых лесных травах. Он шел, жадно озираясь по сторонам, словно искал что-то, шел размашисто, крупно, Ольга едва поспевала за ним. Запыхавшись, она остановилась.

— Ух, устала! Сколько еще идти, Вася? Любая береза — мишень.

— Что вы, Оля! Разве можно в живую березу? — укоризненно сказал Василий. — Мы в Донбассе привыкли иначе относиться к деревьям. Они у нас редки, и мы их бережем.

— Но это Урал, Вася. Деревьев здесь достаточно: они на дрова идут.

— Лучше просеку найдем. Там должны быть пни.

Вырос Василий в донецкой степи и, казалось, полюбил ее безраздельно. Но побывал в армии и вернулся оттуда влюбленным в лес. Властная, величавая ширь степи по-прежнему оставалась родной, привычной, на ее просторах легко дышалось, хорошо думалось, но глазам скоро становилось скучно, и они невольно искали лесные пейзажи.