Заклятие сатаны

Отрицательный момент «Большого Брата» в другом, а именно – в названии, кем-то придуманном для этой игры. Возможно, многие зрители не знают, что Большой Брат – это аллегория, созданная Оруэллом в романе «1984»: Большим Братом называли диктатора (аналогия с отцом народов, то есть Сталиным), который единолично (или, лучше сказать, с помощью узкого круга номенклатуры) мог шпионить за всеми своими подданными, минута за минутой, где бы они ни находились. Ужасная ситуация, что-то вроде паноптикума Бентама[218], когда тюремщики могут следить за заключенными, которые, в свою очередь, не знают, когда именно за ними следят.

В «Большом Брате» у Оруэлла маленькая группа шпионит за всеми. В телевизионном «Большом Брате», наоборот, все следят за небольшой группой. Так мы привыкаем к мысли, что «Большой Брат» – это нечто очень демократичное и в общей сложности приятное. При этом мы забываем, что, пока мы смотрим телевизор, за нашей спиной стоит настоящий Большой Брат, обсуждаемый на конференциях по privacy. Он состоит из различных влиятельных групп, контролирующих, когда и на какой интернет-сайт мы заходим, когда расплачиваемся кредиткой в отеле, когда что-нибудь покупаем по почте, когда нам ставят диагноз в больнице и даже когда мы ходим по супермаркету под присмотром внутренних телекамер в ограниченном пространстве. Понятно, что если подобная деятельность не будет под строгим контролем, на каждого из нас накопится внушительная база данных, которая сделает нас совершенно прозрачными, лишит всякой интимности и тайны.

Пока мы смотрим «Большого Брата» по телевизору, мы как один из супругов, который корит себя за невинный флирт на вечеринке, не зная, что драгоценная половина тем временем совершает измену куда более существенную. Название «Большой Брат», таким образом, помогает нам не задумываться или забыть, что в этот самый момент кто-то смеется за нашей спиной.

2000

Роберта

Роберта и классы-гегемоны. Чтобы получить представление о «Большом Брате», мне кажется, достаточно двух-трех субботних вечеров, когда все тайное становится явным. Что до остального, я попробовал подключиться к программе через интернет и увидел мутную картинку, на которой татуированный господин в трусах жарил яичницу-глазунью. Я немного помучился, а потом нашел себе занятие получше. Однако нет-нет да и сталкиваешься с психологией среднего итальянца, представляющей как минимум интерес для социологов. Взять хотя бы историю с пресловутой Робертой, которая, несмотря на свою бойкость и общительность, была единодушно отвергнута Италией, в результате чего эта квартира превратилась в унылое зрелище.

В своих отчаянных попытках получить всеобщее неодобрение Роберта осмелилась утверждать, что на социальной лестнице она стоит на ступень выше своих товарищей, как правило мясников[219], потому что часто ходит на ужин с антикварами. В ответ на это не только ее товарищи по несчастью, но и активные телезрители решительно признали ее принадлежащей к классу-гегемону, а посему наказали. Никому и в голову не пришло, что к господствующему классу принадлежит не тот, кто ужинает с антикварами (за исключением разве что президента аукционного дома Christie’s), а те, кто приглашает антиквара домой, чтобы провести экспертизу Рафаэля размером метр на восемьдесят сантиметров или русской иконы XI века.

К этому классу гегемонов принадлежат те, кто запер Роберту и ее друзей на два оборота ключа в убогой квартире, обставленной словно по вкусу инспектора Деррика[220].

Почему мы лояльны к художникам, подсевшим на наркотики. На прошлой неделе кто-то задал в рубрике, которую Монтанелли ведет в Corriere della Sera, вопрос: почему мы возмущаемся, если велосипедист или футболист употребляют стимулирующие препараты, в то время как всегда мирились с тем, что кто-то из великих художников курит опиум или ищет вдохновение в ЛСД или кокаине? На первый взгляд, вопрос имеет смысл: если мы считаем выигрыш с помощью химических препаратов незаслуженным, с какой стати мы должны восхищаться стихами, которые рождены не гением поэта, а каким-то веществом, возможно вводимым внутривенно?

Однако в разном подходе – суровость в спорте и терпимость в искусстве – скрыта (даже для тех, кто не очень-то разбирается) глубокая истина, и это интуитивное отношение общества сообщает нам гораздо больше любой эстетической теории. В делах спортивных наше восхищение вызывает не то, что мяч влетел в ворота или один велосипед пришел на финиш раньше другого (тут существуют непреложные законы физики). Для нас важно восхищение человеком, который умеет делать это лучше нас. Если бы мячи посылались в ворота из пушки, к футболу пропал бы всякий интерес.