Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

– Михаил Борисович, ОНИ СМОГУТ ВСЕ! ОНИ ДОКАЖУТ ВСЕ! – парировала ему адвокат.

И так спускать его с неба на землю приходилось почти каждый раз.

Его рационализм, логическое мышление, прагматизм, которыми он с таким успехом руководствовался на свободе и которые почти никогда не давали осечек, в условиях тюрьмы хромали на обе ноги. И осечка шла за осечкой. Сталкиваясь с суровой действительностью, миром понятий, ужившихся традиций и прочим, свойственным прокурорско-следовательскому миру вещей, его логическое мышление проигрывало. Не отступало, не пасовало, а проигрывало…

Но он упрямо продолжал работать, четко сверяясь с законами и статьями и все так же наталкиваясь на противоречащие этим статьям и законам несуразицы обвинения…

Помимо основной работы по защите, занимавшей большую часть времени, он взял себе за правило каждый день читать. Газеты, журналы, общественно-политические блоги – чтобы постоянно находиться в курсе событий.

Художественную литературу, беллетристику, научные статьи и исследования – для себя. На последнее уходило так мало времени, что это чтение, если оно и выпадало, считалось роскошью.

Его рационализм, логическое мышление, прагматизм, которыми он с таким успехом руководствовался на свободе и которые почти никогда не давали осечек, в условиях тюрьмы хромали на обе ноги.

Прессу выписывал сам, книги шли в передачах. Подборку постов в блоге и кучу прочих любопытных вещей из сетевых СМИ приносили адвокаты – Интернета-то в тюрьме нет.

Еще от тоски и уныний спасали хозяйственные хлопоты. Стирка – прачечную, конечно, не разводил, но то, что можно было постирать в условиях камеры, стирал. Наводил порядок в вещах, коих было немного, но все же их время от времени нужно разбирать. Убирался и в своей «библиотеке»: уже не нужные бумаги на выброс, учет книг, то да се…

Прогулки? Они, конечно, могли отвлечь. Но прогулки были раз-два в неделю. И то не на улице, а в специальном «пенале» с решетчатой крышей. Такие «прогулки» могли происходить и каждый день, но каждый будний день у него были судебные заседания, заканчивались они вечером, в СИЗО по пробкам доставляли порою за полночь… В колонии, конечно, и прогулки не в «пенале», а на свежем воздухе, и условия легче… Только вот незадача – из восьми лет они с Лебедевым провели в колонии всего один год, все остальное время – СИЗО, условия, к которым ни один суд их не приговаривал…

– Колония – легче. Солнце, возможность гулять на улице. Много людей. Долгосрочные свидания. Хотя, конечно, в отношении меня действовала команда «гнобить», – пишет мне из тюрьмы Ходорковский. – Начальник колонии публично признался во время суда по УДО. Гнобили. Но все равно веселее. Я ведь люблю «драку». Даже когда порезали меня, когда моего соседа избили так, что порвали селезенку, – страшно не было. Бой – это нормально.

Его спасала литературная работа. В тюрьме он всерьез стал писать.

Опять же – на условия Ходорковский никогда жаловаться не будет и на вопрос, а какие они, эти условия, как всегда ответит: «Нормально все».

Классика жанра…

Ну и, наконец, его спасала литературная работа. В тюрьме он всерьез стал писать. И речь не о политических и экономических статьях в деловой прессе типа «Левого поворота» или о независимости судебной реформы. Это, конечно, тоже важно и войдет в историю. Но я о другом. Ходорковский в какой-то момент стал писать о себе. О жизни. О судьбе. О религии. О любви. О том, что останется после нас…

И главное – он стал писать для людей. Вне зависимости от того, к какому классу они принадлежали. Для людей вообще.

«Бог, фатум, судьба, предназначение – мы почти все верим во что-то, что выше нас. Да и странно было бы не верить, живя в огромном, непознанном мире, сами себя толком не зная, считать, что все вокруг – продукт случайного стечения обстоятельств. Можно верить, что Бога нет, можно верить, что он есть. Вера доказательств не требует, как известно. Но если Бога нет, а вся наша жизнь – это секунда на пути из праха в прах, то зачем все? Зачем наши мечты, стремления, страдания? Зачем знать? Зачем любить? Зачем жить, в конце концов?» – задавался он вопросами в переписке с Акуниным.

Это была публицистика чистой воды. Настоящая публицистика. С той лишь разницей, что писались эти тексты не в уютненькой редакции или дома, а в тюрьме. Это были слова из-за решетки. И тем ценнее были эти слова.

Публицист-Ходорковский рос год от года.

«Начинал он как деловой журналист, типичный для четвертой полосы «Ведомостей», а сейчас хлесткий публицист и полемист с очень разными стилистическими оттенками…» – заметил про него Леонид Парфенов[23].