Заключительный период

Капитана-дублера звали Александр Алексеевич. От него пахло хорошим коньяком и веяло какой-то особой капитанской свежестью. Так, по крайней мере, показалось Чижову. Капитан-дублер только что ступил на борт. Навстречу ему из недр сухогруза поднялся настоящий капитан, которого дублер сменял. Он был чисто выбрит. Капитан-дублер стал рассказывать сменяемому капитану о своем двухлетнем внуке, пытаясь попутно выяснить, почему он так его любит, но, по-моему, не смог этого сделать. Я стоял за спиной у двух капитанов, но был ими замечен не более, чем если бы был уэллсовским человеком-невидимкой. Жизнь тем временем на судне продолжалась. Пришел четвертый механик менять четвертого же механика, но прошло еще некоторое время, прежде чем тот был обнаружен на соседнем «Сайменском канале». Если капитаны были неуловимо похожи, то между четвертыми механиками сходства не было никакого: новый был высокий блондин с рыжими усами, опущенными вниз, как у руководителя ансамбля «Песняры» Мулявина; старый был чуть ниже среднего роста, черноволос, и усы у него были, как у Рудольфо Валентино, о котором четвертый механик скорее всего даже не слыхал. Как мне показалось, черноволосый механик был оторван от каких-то (скорее всего сердечных) дел; тем не менее встретился со сменщиком он вполне дружелюбно, и вскоре они загромыхали по трапу вниз. Я последовал за ними.

Моя каюта как была, так и осталась — два на два. Вдруг я понял, что смертельно хочу спать. Но в два часа должна была состояться разводка мостов, после чего «Ладога» переводилась на новую стоянку — возле Октябрьской набережной, и было бы непростительным легкомыслием пропустить этот переход и зрелище разведенных мостов, тем более что я собирался — если верить мне самому (точнее, моей заявке в командировавший меня журнал) — написать очередной роман в стиле моего духовного отца — если здесь вообще уместно слово «духовность» — Артура Хейли под названием «Река-море».

Вот только стоило ли мне верить?

Я стоял и молча смотрел в иллюминатор, и время, как туман, обтекало меня, и какая-то пелена стояла перед глазами, а потом вдруг снова наступил тот декабрьский день, восемь лет назад, и я оказался в своей комнате за письменным столом, и большие, до потолка старинные часы в футляре из красного дерева, изготовленные двести лет назад мастером из Лондона Майклом В. Гриффитом, отзвонили девять раз.

Сомов в эту минуту скорее всего был еще жив.

От усталости Сомов едва дышал. И тем не менее, он внимательно смотрел за дорогой. Мимоходом он вспомнил, что сегодня Рождество, но тут же забыл об этом. Для кого Рождество, а для кого собачья жизнь. Если бы Христос знал, что кому-нибудь придется сдавать незавершенные объекты, он, пожалуй, вообще не пришел бы в этот мир.

Грузовик впереди забуксовал и пошел юзом, но Сомов был к этому готов. Ко всему он был, похоже, готов. Поэтому, даже не тормозя, он просто принял влево. Машина прекрасно слушалась руля. Руль был в надежных руках. Как и вообще все, к чему был причастен Сомов. Надежной была его фирма, в которой он был заместителем генерального директора по капстроительству, надежен был он сам.

Машина марки ВАЗ-2106 тоже была надежна, хотя, подумал Сомов, вполне можно было поставить для такой поездки и шипованную зимнюю резину, благо она у него была. Новая канадская резина, которую достал ему, конечно же, вечный хлопотун Филимонов, в чьем районе находилась одна из самых больших станций техобслуживания. Дружба — великая вещь. Завтра он эту резину и поставит.

А пока он возвращался домой. Выехал утром, а сколько теперь? Без нескольких копеек девять. Вечер? Да, можно сказать — едва ли не ночь. «Ночь перед Рождеством». Гоголь.

«Дворники» бесшумно сметали снег с ветрового стекла.

С минуты на минуту могла зажечься звезда. Три волхва, по внешнему виду интуристы, растерянно стояли на перекрестке, в центре огромного города, в толчее предпраздничной торговли, о которой потом будут созданы следующие строки:

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственном драка и давка.
Из-за пачки тахинной халвы
Начинает осаду прилавка
Грудой свертков навьюченный люд.
Каждый сам себе царь и верблюд.