Заключительный период

В институте Вовка Гаврилов был чемпионом в наилегчайшей весовой категории, а Филимонов — в тяжелой. Теперь ему бы выступать в борьбе сумо, где требуется вес не менее ста двадцати килограммов: в прошлый раз, когда они мылись в сауне «Астории», он чуть не сломал весы. Весы показывали сто двадцать два килограмма.

Разжирел, как свинья, сказал тогда Чижов.

Хорошего человека должно быть много, сказал Филимонов.

Любишь небось пожрать и выпить, безжалостно сказал Чижов и похлопал Филимона по брюху. Закрыть бы все ваши закрытые распределители.

Распределители там, сказал Филимонов и ткнул пальцем в потолок. А мы люди простые, едим, что и все. Только доброму человеку жратва идет в пользу, а плохому никуда не идет.

И он в свою очередь похлопал Чижа по тощему заду, прикрытому полотенцем в красную и белую полоску. Филимонов был подобен величественной башне, которая заканчивалась зеленой фетровой шляпой, он возвышался над тощим Чижовым и над средней упитанности Сомовым, а ведь когда-то Филимон был строен, как античный герой.

Эх ты, Гаргантюа районного масштаба, — сказал Чижов и резко прошел Филимону в ноги, но тот с непостижимой быстротой перехватил Чижа и просто поднял его в воздух — так Геракл, наверное, поступил в свое время с Антеем, знаменитым разбойником и мерзавцем, чьим именем тем не менее назван новый самолет.

Что бы там ни было, Филимон был свой. Свой в доску.

А Люда? Люда… Люда… Она…

Она…

«Команда приглашается на обед», — сказал динамик, спрятанный за книжной полкой. Потом динамик повторил приглашение. Здесь было над чем подумать, я еще не пришел в себя от завтрака, от финской колбасы, шведского масла, какой-то каши, еще чего-то.

«Судовое время — семнадцать часов». Мои собственные часы, подаренные мне тетушкой в день моего поступления в институт, массивные карманные часы, выпускавшиеся когда-то Кировским заводом, отставали на минуту.

Минута текла за минутой, а она все сидела, не шевелясь, сидела в темноте, сидела в кресле, задернув шторы и не зажигая огня. С книгой, с книгой на коленях, положив на книгу свои большие руки, наслаждаясь покоем, теплом и темнотой. Из соседней комнаты доносился какой-то шум, так кипели страсти, там работал телевизор, хотя Филимонова там не было. Обычно он был там, сидел, с трудом втиснувшись в кресло, поставив возле ног бутылку, поставив на подлокотник рюмку, рюмку с коньяком, который, как он говорил, был исключительно полезен для пищеварения. Их вечернее молчание разделяло их надежней, чем стена камеры. Людмила Викторовна никогда не бывала в камере, ни в одиночной, ни в общей, но Сомов (и стоило ей даже не произнести его фамилию, а просто подумать, как что-то останавливалось в груди и только несколько мгновений спустя можно было дышать), да, Сомов ей рассказывал, и она знала, что это такое.

Сомов, думала она. Сомов, Сомов…

Китайская стена. А за стеной — ее муж. Филимонов. Не Паша, не Павел, нет, Филимонов, только так. Сидит перед телевизором, глаза устремлены на экран, он доволен жизнью, он ничего не видит, ничего не слышит, ничего не знает и не хочет знать. Губы его шевелятся, он весь обмяк, но рука его твердо держит рюмку.

Ей все равно, почему он сегодня задержался. Кажется… да, кажется, он собирался пойти в парикмахерскую. Ей все равно. Даже если он на этот раз в виде исключения говорит ей правду, ей это все равно.

Я стараюсь представить себе состояние женщины, которая собирается уйти от мужа, которого давно уже не любит, с которым прожила двадцать лет. Которому родила сына. Которая любит другого.

По всем правилам жанра это должна быть трагедия. Но трагедии в наши дни не происходит, максимум, с нем мы сталкиваемся в быту, это драма. Или фарс.