Заключительный период

На розах блистанье росы новогодней — прекрасно.
И ты, что любима, творенье господне, — прекрасна.
Жалеть ли о прошлом, бранить ли его мудрецу?
Забудем, что было, ведь то, что сегодня, — прекрасно.

В Ширазе, где никто не вспоминал давно уже ни о розах, ни о соловьях, толпа правоверных мусульман громила помещение Общества американо-иранской дружбы…

…Что, если задуматься, стало возможным лишь в мире, из которого вместе с мифами исчезли или до неузнаваемости видоизменились многие другие понятия, бывшие некогда общеупотребительными, понятия, хотя и сохранившие нетронутым чисто фонетическое звучание, но полностью утратившие некогда содержавшийся в них смысл. В старые мехи было влито новое вино, многим оно пришлось по вкусу, многие думали, что оно и не имело иного вкуса, — так или иначе, это был вкус новизны, и лучше всего это видно из рассмотрения метаморфозы, постигшей понятие дружбы. Теперь под этим словом могло скрываться что угодно: средство от пота, рок-ансамбль, кафе-мороженое или ванильный шоколад, равно как и носильные вещи — из хлопка или шерсти, которые производил Китай. Интересно поразмыслить, какое отношение имели китайские рубашки к отношениям Чижова и Сомова? Были ли эти отношения так же чисты, или они были крепки, а может быть, в них отсутствовала примесь? И что делать с непрерывно парящим над планетой космонавтом Гавриловым, который наверняка не имел в виду ванильного привкуса в своих воспоминаниях о друзьях, о которых он часто думал, бороздя равнодушное черное небо, думал о том же Сомове, и о Чижове, и, кто знает, о Филимонове, и вовсе не исключено, что и о сгинувшем в колымских лесах Шплинте, о котором никогда не забывала тетя Галя, совсем уже старая мать замечательного космонавта? Кто знает, кто может сказать, что вкладывал он в это слово, — он, освобожденный от земного притяжения и тем самым от условностей, так или иначе тяготевших над ним на земле? Чижов не исключал, что, паря над голубеющей под ним землей, он вкладывал в это слово добрый старый смысл, или, говоря иначе, попросту возвращал ему смысл первоначальный и, не исключено, что единственный…

Я был, наверное, единственный, когда раздумывал, идти мне или нет туда, куда звал меня гостеприимный голос из динамика, туда, где уже дымится борщ, который разливает в глубокие фаянсовые тарелки симпатичная девушка-кок.

Я уже познакомился с нею. Ей двадцать лет.

Это ее четвертый рейс. Она смущает меня как тем, что носит прозрачные блузки, так и тем, что не носит лифчика.

Но кто я такой, чтобы смущаться?

Я — самозванец. Хотя в моем бумажнике есть по всем правилам выправленное удостоверение, которое и объясняет мое присутствие на этом сухогрузе.

Но разве можно верить бумагам и удостоверениям?

В моем бумажнике есть удостоверение члена Союза писателей СССР. Но разве оно делает человека писателем?

Что есть истина?

В настоящий момент истина в том, что некий человек по фамилии Чижов обладает неподдельными, заверенными печатью и подписью документами, которые удостоверяют то, чего на самом деле нет.

А что есть?

Есть человек, который прожил свою жизнь, играя чужие роли. Человек, который все потерял и решил, что жизнь никогда не поздно начать сначала.

Начать сначала летним днем тысяча девятьсот восемьдесят шестого года на борту сухогруза «Ладога-14».

Я поднялся с койки и пошел обедать…