Заключительный период

Он вперяет пронизывающий взгляд в тщедушного противника, но Баранов уже отвернулся. Как? Смешно такое слышать. Теперь уже он испытывает некоторое смущение, словно Сомов и есть та самая девушка, а он, Баранов, врач, от которого и ждут обнадеживающего совета. Но такого совета и такой надежды он Сомову дать не может. Потому, что Сомов все-таки ждет ответа на свой нелепый вопрос, Баранов говорит себе: все, и этот спекся. Сдал Сомов, совсем ни к черту. Да и то сказать, сколько лет числился в орлах. Сколько ему, бедняге? Лет, поди, под пятьдесят? И Баранов ощущает, как несвойственная ему жалость предательски подкрадывается откуда-то изнутри. Да, ему жалко Сомова. Самое бы время отправить старика на пенсию, на заслуженный отдых. Он так бы и поступил, будь на то его, Баранова, воля. А на место Сомова — ну хотя бы того же Пастухова, тому еще нет и сорока. Но его, Баранова, на то воли нет, и бедняга Сомов будет надрывать кишки до самого инфаркта. Да, сошли со сцены, думает он. Отжившее поколенье, выработанная порода, отвал. Но места своего без боя не отдадут, до последнего вздоха будут цепляться ослабевшими руками. Куда подевались двери от лифтов? Вот что значит старость. Такой, как Пастухов, или он сам, Баранов, не стали бы задавать такого вопроса. Ишь как его согнуло. Кашляет, словно чахотка у него. Курит много, не занимается спортом, не плавает в бассейне, не думает о будущем. Язва, наверное, у этого Сомова. Расстроился из-за лифтов, ей-богу расстроился. Чудак этот Сомов. Как? А, вот так. Лифты-то пришли уже давно, три месяца, как пришли, все оформлено честь по чести, отличные лифты из ГДР, забиты в ящики в полном комплекте, в накладных ажур, все в сборе, прямо с колес бери и ставь. А как было? И как должно было быть? А должно было так и быть: монтаж с колес — прибыли лифты, организуй приемку и ставь их в шахты. А если шахт нет — спрячь понадежней на складе. Вот в этом-то все и дело, что три месяца назад шахты были не готовы. По объективным, разумеется, причинам. А склад? И склада не было, потому что в технологии как раз и предусматривался монтаж оборудования по мере поступления. Предусматривался временный склад, но его не успели достроить. И ящики с лифтами оставили под открытым небом, прямо у въезда на стройплощадку, чтобы были у сторожа перед глазами. А когда, наконец, ударил час и заколоченные и опломбированные ящики вскрыли, дверей у них уже не было. Двери были хоть куда — отделаны вечным пластиком, красивые, сносу таким дверям не будет, такая вещь в любом хозяйстве, как найденная. Если чему и следовало удивляться, так тому, что вместе с дверью не унесли всю кабину. Тоже незаменимая вещь.

Но кабины остались.

Ничего не сказал Сомову Баранов из «Спецлифтмонтажа».

Другие ему сказали.

Лучше об этом было не думать.

Часы показывали двадцать один час и семь минут.

Космонавт Гаврилов, пристегнувшись ремнями, пытался уснуть. Он уже почти приблизился к родному городу. Вглядевшись в небо взглядом, полным зависти, можно было уловить движение нового небесного тела, и причина этой зависти была бы понятна, мы маленькие люди, мы на земле, которую так успешно покоряем и преображаем, что скоро ее будет не узнать и из космоса, откуда свободный человек может бросить взгляд на голубой шар, запомнившийся еще на уроке географии; пока еще может. Так как же не позавидовать ему, глядя снизу вверх, если только выкроить время, чтобы поднять голову, — ведь там, над нами всеми, спит запланированным сном, быть может, единственный по-настоящему свободный человек в мире. Сон его чутко охраняют приборы, а снизу, от вращающейся Земли, летят навстречу события последних минут и часов, а он парит в черном пространстве, несется навстречу восходам, свободней птицы, овеществленная мечта человечества, оживший, олицетворенный миф — быть может, последний миф в истории человечества…