Заключительный период

Ерунда. Он знал, что это все ерунда, ничего не надо обследовать, и так все ясно. Все болезни от нервов. Да, именно так. В том, что это так, он был убежден нутром, которое ему никогда не врало. От нервов, больше ни от чего. Это было в порядке вещей, это было понятно, как и то, что Кизяков сегодня не приехал. Более того, он и не собирался приезжать. Само по себе это было не хорошо и не плохо, а вот то, что это было в порядке вещей, или, наоборот, естественным образом вытекало из общего беспорядка, — это было плохо. Это было из рук вон. Плох был этот порядок вещей, неотличимый от узаконенного беспорядка, это снова, или наоборот, была игра, игра словами, подстановки и перестановка, жонглирование, обман и взаимное надувательство, которое тем не менее всех устраивало. Так стоило ли удивляться, что после всего этого болело брюхо? Целый день мотаешься, а пожрать и некогда и негде, потому что и в общественном питании во всех бумагах порядок. И везде так. По всей стране и в любой отрасли. Кроме, может быть, оборонных дел. Там — действительно порядок, подумал Сомов. Да, там порядок.

А потом и здесь засомневался. Порядок? Откуда мы знаем, порядок у военных или нет? О н и  говорят, что порядок. Так ведь и мы говорим. И Общепит. И обувщики. Все говорят, а копни — что увидишь? Он вспомнил довоенные песни — в них-тоже был полный порядок. «Но сурово брови мы насупим», — так, кажется, пели. И еще что-то в этом роде, очень грозное. А потом началась война, и насупленные брови не помогли.

Сомов провел в городе всю блокаду. Все девятьсот дней. Поэтому он и не верил ни в какие болезни. Все страшное было там и тогда, когда он днями лежал в холодной комнате под тремя одеялами и ждал, пока мать вернется с работы и что-нибудь принесет.

При воспоминании о блокаде из желудка поднялся прогорклый вкус съеденного сгоряча пирожка. Не нужно было его есть. Но об этом было поздно жалеть и думать. Да и некогда. Не было на это времени. Вперед! — таков был девиз дня, девиз жизни. Как там сказал поэт? Все вперед и вперед, отступления нет, победа или смерть. Вот так. Именно так. Это и есть его девиз. Сегодня, вчера, завтра. И послезавтра. И всю жизнь. «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там». Волна жизни вздымала Сомова вместе со всей страной, а затем швыряла в бездну, в черное нечто, — вот откуда была у него эта резь в желудке, и не нужен был ему никакой рентген. Это была социальная боль, и против нее еще не придумано было лекарство. Ощущение такое, словно летишь и летишь куда-то в шахту, в бездонную пустоту. И не мудрено, что летишь. Потому что вокруг — такие же умные умники, такие же ловкие ловчилы. Как он сам. Как этот сукин сын по фамилии Баранов. Который должен был уже давно — ох как давно! — смонтировать лифты. Но не смонтировал. Отсюда и провалы, провалы шахт, темные и пустые, словно прямой путь в преисподнюю. Шахты без лифтов. А где же сами лифты, а? Этот вопрос он и задал Баранову, а когда Баранов высоко поднял брови — словно Сомов спрашивал его о том, была ли его, Баранова, жена невинна в первую брачную ночь, а не о том, куда девалось десять финских лифтов, за которые плачено валютой, — да, поднял брови и хотел отвернуться, Сомов, всегда такой выдержанный, словно инженер дореволюционной формации, не выдержал и, превратившись из выдержанного инженера в ростовского хулигана, схватил Баранова за отвороты серого в полосочку костюма.

— Где лифты, я вас спрашиваю?

Щуплый Баранов висел на своих лацканах и смотрел на Сомова сомлевшими оловянными глазами, а когда Сомов выпустил его, первым делом разгладил лацканы, но не промолвил ни слова.

Так есть лифты или нет?

Убедившись, что английская шерсть с честью выдержала испытание на изгиб со скручиванием, Баранов, встав на цыпочки и приткнувшись к Сомову вплотную, шепчет: «Есть, но они без дверей».

И никнет.

Без дверей?

Сомов смотрит на Баранова, как кобра на кролика. Хотя нет, не так. Он похож на тяжеловеса, пропустившего удар в солнечное сплетение или по печени, он хватает воздух, он в состоянии грогги. Баранов, нежно поглаживая нетронутые лацканы, глядит на него, и во взгляде этом можно уловить тень сострадания. Он ждет, но чего? Что Сомов рухнет без сознания? Но этого ему не дождаться. Как опытный боец, Сомов остается на ногах. Он только спрашивает:

— Без дверей?

Баранов кивает. Теперь, после того, как Сомов не рухнул, у него снова глаза цвета олова, а вид смущенный, словно у девушки, впервые пришедшей к врачу по деликатному делу.

У Сомова в горле клокочет.

— Как… — каркает он, — как… без дверей?